[Православная беседа] [Ответы и комментарии] [Написать ответ]
Отправлено Вета 23:05:24 30/06/2000
в ответ на:
Re: Анафема — ..., отправлено
Дмитрiй 14:35:20 30/06/2000
> Я имел в виду подробности деяний Л. Н. Толстого, которыми он себя отделил от Церкви. Я на этот счет абсолютно не сведущ. Лев Николаевич Толстой – публицист – и художник – вмещал в себя разные ипостаси. Можно ли, уподобясь Иванам родства не помнящим, перечеркнуть его художественную прозу? Это разделение чувствовало большинство его современников. (Несомненно в то же время проникновение религиозных теорий Толстого и в его романы, деформация некоторых образов: Левина – помещика–реформатора, Андрея Болконского, с его идеей вселенской любви и безлюбовным отношением к близким – в финале романа). Но это – лишь частная деформация, которая не может заслонить гениального проникновения автора в сложности внутренней жизни человека. Тем не менее, и с оценкой его религиозной позиции не все так просто, не все однозначно, не все примитивно настолько, чтобы позволить насмехаться над страшными (но и трагичными!) заблуждениями гения. В чем грех Толстого перед Церковью? (Ведь, как я поняла, именно это Вас интересует?) Грех этот, думается, прямо пропорционален гениальности этого писателя. Грех этот не был бы столь велик, если бы Лев Николаевич Толстой «про себя», не оглашая, не проповедуя, придерживался своих идей. Тогда он отвечал бы лишь за свою собственную душу перед Богом. Но, увы, гениальность писателя, автора «Севастопольских рассказов», «Казаков», «Войны и мира», «Анны Карениной» была столь громадна, что к каждому его слову прислушивались россияне. Религиозная позиция Толстого, конечно, в самой своей основе, была «повреждена» материалистическим миропониманием. Священник о. Вас.Зеньковский (эмигрант), очень тонко понял противоречия взглядов Льва Толстого. Зеньковский обращал внимание на разделение в воззрениях Толстого «реалистического» миропонимания (отвержения мистической стороны веры) – и его «глубоко религиозной» этической, нравственной позиции: «Несмотря на острый и навязчивый рационализм, глубоко определивший религиозно–философские построения Толстого, в его «панморализме» есть нечто иррациональное, непреодолимое. Это не простой этический максимализм, а НЕКОЕ САМОРАСПЯТИЕ; Толстой был мучеником своих собственных идей, терзавших его совесть, разрушавших его жизнь, его отношения к семье, к близким людям, ко всей «культуре». Это была настоящая тирания ОДНОГО ДУХОВНОГО начала в отношении ко всем иным сферам жизни, – и в этом не только своеобразие мысли и творчества Толстого, в этом же и ключ к пониманию того совершенно исключительного влияния, какое имел Толстой во всем мире. Его проповедь потрясала весь мир, влекла к себе, – конечно, не в силу самих идей (которые РЕДКО КЕМ РАЗДЕЛЯЛИСЬ), не в силу исключителдьной искренности и редкой выразительности его писаний, – а в силу того обаяния, которое исходило от его МОРАЛЬНОГО ПАФОСА, от той жажды ПОДЛИННОГО И БЕЗУСЛОВНОГО ДОБРА, которая НИ В КОМ НЕ ВЫСТУПАЛА с такой глубиной, как у Толстого Толстой, конечно, был р е л и г о з н ы м человеком в своих моральных исканиях – он жаждал б е з у с л о в н о г о, а не условного, абсолютного, а не относительного добра. Будучи «баловнем судьбы», по выражению одного писателя, изведав все, что может дать жизнь человеку – радости семейного счастья, славы, социальных преимуществ, радости творчества, – Толстой затосковал о вечном, абсолютном, непреходящем добре. Без такого «вечного добра» жизнь становилась для него лишенной смысла, – потому–то Толстой и стал п р о п о в е д н и к о м и п р о р о к о м в о з в р а т а к р е л и г и о з н о й к у л ь т у р е. В свете исканий «безусловного блага» раскрылась перед Толстым вся зыбкость и потому бессмысленность той безрелигиозной, не связанной с Абсолютом жизни, какой жил и живет мир. Этическая позиция Толстого в этом раскрылась, как искание м и с т и ч е с к о й э т и к и» (Зеньковский В.В. История русской философии, Париж: ИМКА–пресс, 1948, Т.1, часть 2, с. 201). К Толстому много претензий у всякого православного человека. Но есть позиции, в которых нынешние враги Толстого, не раздумывая, согласились бы с ним. Вот цитата из статьи самого Толстого, где он критиковал современную ему цивилизацию и культуру: «… сотни тысяч людей с молодых лет посвящают все свои жизни на то, чтобы выучиться быстро вертеть ногами (танцоры); другие (музыканты) на то, чтобы выучиться очень быстро перебирать клавиши или струны; третьи (живописцы) на то, чтобы уметь рисовать красками и писать все, что они увидят; четвертые на то, чтобы уметь перевернуть всякую фразу на всякие лады и ко всякому слову подыскать рифму. И такие люди, часть очень добрые, умные, способные на всякий полезный труд, дичают в этих исключительных, одуряющих занятиях и становятся тупыми ко всем серьезным явлениям жизни, односторонними и вполне довольными собой специалистами, умеющими только вертеть ногами, языком или пальцами» (Толстой Л.Н. Собрание сочинений в 22–х тт., М.: Художественная литература, 1983, Т. 15, с. 42). Прекращаю подробное цитирование и изложу – насколько это возможно в столь малом пространстве сообщения – позицию Толстого. Излагаемые здесь положения прозвучали в таких работах Л.Толстого как «Исповедь», «Что такое искусство?», «Об искусстве», «Царство Божие внутри нас», «Что же нам делать?», «Сказка про Ивана и двух его братьев», др. Раз уж вначале речь зашла об отношении писателя к искусству. – Отвергая современное себе и прежнее искусство («больное эротической манией», помешанное «на размазывании половых мерзостей», воспевающее сверхчеловека), Толстой беспредельно, максимально жесток и по отношению к собственным творениям. Он называл в числе «бесполезных вещей» – свою «Анну Каренину». В мировом же искусстве считал «грубыми, дикими и часто бессмысленными» (там же, с.141) «Софокла, Эврипида, Эсхила, в особенности, Аристофана, … Данта (Данте), Тасса (Тассо), Мильтона, Шекспира, в живописи – всего Рафаэля, всего Микельанджело с его нелепым «Страшным Судом»; в музыке – всего Баха и всего Бетховена с его последним периодом, … Ибсенов, Метерлинков, Верленов, Малларме, … в музыке – Вагнеров, Листов, Берлиозов, Брамсов, Рихардов Штраусов и т.п.» (с. 141). Причину «той лжи, в которую впало искусство» – он видел в «неприятии учения Христа в его истинном, т.е. полном значении» (там же, с.192). «Искусство нашего времени и нашего круга стало блудницей», – писал Толстой (с. 194). Критические стороны положений Толстого (за исключением, конечно, парадоксальных и крайних негативных оценок) нельзя не признать во многом справедливыми, и уж во всяком случае, предельно честными попытками «очистить» культуру от безнравственных наслоений, проявлявшихся как в уродующей системе гонораров, так и – в еще большей мере – в сам’ой низменной сути воспеваемых идей. Возмущение Толстого, возникшее на гребне декадентских настроений, воцарения ибсеновского принципа «нравственного эстетизма» (когда даже безобразное нравственно – если оно прекрасно внешне, – признавалось прекрасным и эстетически) понять можно. Но вот дальше, в положительной части его «теории искусства» – следовали как раз те идеи, которые глубоко чужды православным верующим. Толстой вознамерился противопоставить церковной культуре, которую считал лживой и отжившей свое, собственное – «истинное» понимание учения Христа. Он глубоко прочувствовал идею любви к ближнему. Но, при этом, отвергал мистический смысл Евангелия и истину Боговоплощения, считая Христа земным человеком.. А посему его призывы к творцам «нового искусства» искать «блага … только в единении и братстве людей» (там же, с. 193) зиждились лишь на таком шатком понятии как моральная сознательность. Отсюда и плоский взгляд Толстого на искусство. Кстати, современные рьяные противники искусства должны были бы обратить внимание на то, что их нападки на культуру идут вразрез с современным взглядом Церкви. Церковь отвергает секуляризацию. Напротив, ежегодно проводятся Рождественские Чтения, на которых выступает Св.Патриарх и выделен отдельный сектор «Христианство и культура». Но, как и в оценке других сфер человеческой деятельности, мы, верующие, оказываемся часто жестокими «крестоносцами», в то время как наши Церковь и священство судят не по форме, а по Духу. Толстой, как известно, стал проповедником идеи опр’ощения (один из постулатов «толстовства»). Но то, что сам Толстой понял как глубокую нравственную истину, было обращено его эпигонами в чистую форму. Сам Лев Толстой глубоко в сердце принял Христов призыв «раздать все имущество», – и действительно, на всех уровнях жизни стремился достичь этого. Достаточно сказать, что одной из причин его страшных ссор последних лет с женой было его желание оставить все свое литературное наследие народу. Софья Андреевна же не хотела допустить, чтобы доходы с издания толстовских трудов после его смерти шли не его детям, а на благотворительные цели. Толстой стремился перейти к полному самообслуживанию. Он считал несправделивым использовать чужой труд. Он считал, что разделение труда угнетает людей, лишая тех, кто услужает потребностям чужого тела (ткачей, сапожников, кухарок, прочая) – возможности жить полноценной жизнью. И сам – доведя свои желания до самых скромных пределов – старался обслуживать собственные таковые телесные потребности в одежде, еде, т.п. Он думал, что достаточно всем людям прислушаться к призывам совести, всем отказаться от чужих, унизительных для рабов, услуг – и тогда рабство отпадет само, вместе с разделением труда. Неправославная природа такого посыла очевидна. Без знания о Божественной Личности Христа, без Его реальной помощи – нравственный абсолютизм грешному человеку не по плечам. В основе безбожной нравственности всегда продолжает жить человеческое «эго». Идея Толстого о совершенном, лишенном рабства, нравственно–социальном устройстве, оказывалась также утопичной. (И все же не следует глумливо потешаться над трагедией толстовского безверия. Он сам метался между Оптиной Пустыней – и Ясной Поляной. Все отнюдь не так просто было в его жизни, чтобы стать предметом для зубоскальства над грехами посрамленного гения). Толстой был осознанным противником смертной казни. И здесь он опирался на Евангельскую проповедь любви к ближнему, на высокий смысл уникальности человеческой души. Он мечтал о прекращении всех войн вообще. И здесь – опять – надеялся на пробуждение человеческой совести. По его мнению, достаточно было бы всем воюющим в одночасье опустить оружие, отказаться стрелять -– и войны прекратились бы, прекратилось бы кровопролитие. И здесь мотивы – высокие, основанные на идее любви к ближнему. И трагедия и вина Толстого в том, что он РАЗДЕЛЯЛ Евангелие, отвергая мистическую сторону веры и признавая лишь нравственную проповедь Христа. Но для каждого верующего аксиома (не открываю Америки), – что сама по себе проповедь любви – без истины Боговоплощения, Воскресения Христова, вечной жизни – это все тот же ЗАКОН, не доросший до БЛАГОДАТИ. Поэтому в «религии» Толстого современники находили «буддизм» (влияние идеи кармы). Для Толстого существовала правда человека, страдания человека – он стоял все на тех же гуманных позициях, что и его предшественники времен Возрождения и, в еще большей мере – Просвещения (Руссо, особенно). Он мечтал о «рае на земле», «при нынешнем порядке вещей». Не случайно поэтому К.Леонтьев назвал взгляды Толстого (и Достоевского, – правда, по другой причтине и не совсем справедливо) «розовым христианством» (К.Леонтьев. Наши новые христиане. Ф.М.Достоевский и граф Л.Н.Толстой). В культуре ХХ века толстовские идеи были продолжены, по крайней мере, двумя негативными ветвями: 1) более–менее безобидным явлением – искусством Пролеткульта (Толстой считал, что с освобождением времени каждого человека в результате отмены разделения труда, любой сможет заниматься искусством, реализуя эту сферу способностей); 2) и более опасным – теософским течением, опиравшимся в своем поиске «новой религиозно–философской истины» – на свободноую критику Толстым т.н. «ограниченности» Евангелия. Упреки же и в нагнетании революционных настроений (которыми осыпал голову Толстого, например, В.В. Розанов в «Апокалипсисе нашего времени»), наверное, абсурдны по отношению к Толстому–художнику. Да и в своих проповедях он всегда оставался «непротивленцем», чуждым всяких призывов к кровопролитию. Мне Толстой–«проповедник» чужд, как и любому православному верующему. Но понимаю, что побуждающим мотивом всех его призывов было искреннее желание любви к ближнему. И его тщетные, обреченные на поражение, попытки нравственно преобразить человечество человеческими же скудными средствами – это его трагедия, а никак не материал для пренебрежительных насмешек. Алла (Вета)
Ответы и комментарии:
