[Православная беседа] [Ответы и комментарии] [Написать ответ]
Отправлено Вета 16:17:03 01/07/2000
в ответ на:
Вете — вопрос, отправлено
Александр Иванов 09:57:47 01/07/2000
>> Не случайно поэтому К.Леонтьев назвал взгляды Толстого (и Достоевского, – правда, по другой причине и не совсем справедливо) «розовым христианством» (К.Леонтьев. Наши новые христиане. Ф.М.Достоевский и граф Л.Н.Толстой). > > Не могли бы Вы сказать пару слов и о Достоевском, за что его критиковал Леонтьев? Константин Николаевич Леонтьев обращался к публицистике и художественному творчеству Достоевского неоднократно. В брошюру «Наши новые христиане. Ф.М.Достоевский и граф Л.Н.Толстой» вошли следующие, по преимуществу критического толка, статьи: вводная – «Наши новые христиане…», «О всемирной любви. Речь Ф.М.Достоевского на Пушкинском празднике» и «Страх Божий и любовь к человечеству. По поводу рассказа Л.Н.Толстого «Чем люди живы?» (М., 1882). Помимо названных, у Леонтьева был и отклик о Достоевском позитивного характера: «Достоевский о русском дворянстве» (//Записки отшельника, 1991). Во введении к «…новым христианам…» Леонтьев объединял Достоевского и Толстого как «проповедников … христианства сентиментального или «розового», – и заключал: «это своего рода «ересь» (с. 111 – римская 3). «Об одном умалчивать; другое изгнать, третье отвергать совершенно; иного стыдиться и признать святым и божеским только то, что наиболее приближается к чуждым Православию понятиям УТИЛИТАРНОГО ПРОГРЕССА – вот черты того христиантсва, которому служат теперь многие развитые люди и которого, к сожалению, провозвестниками явились на склоне лет своих наши литературные авторитеты», – писал автор. Насколько несправедливы именно по отношению к Достоевскому упреки в воспевании УТИЛИТАРНОГО ПРОГРЕССА – говорить, наверное, излишне. В мнении остальных современников, Достоевский был, наоборот, противником Запада, выразителем «реакционной Церковности», т.д. Отношение самого зрелого Достоевского к Западу и понимание им «русского вопроса» опиралось на твердые православные позиции. В статье «Русское решение вопроса» («Дневник писателя», 1877) именно Достоевский провидел зарождение европейского «сверхчеловека» (еще до появления идеи Фр.Ницше; да, кстати сказать, по собственному признанию Ницше, идея–то эта зародилась у него под влиянием тех сильных характеров преступников, которые «восхитили» его в «Записках из Мертвого Дома» Достоевского: так наизнанку вывернут был замысел русского писателя представителем западного миропонимания; так проявилась несомненная полярность позиций обоих). В «Русском решении вопроса» Достоевский противопоставлял «тамошнему будущему человеку, обещавшему прийти, перейдя через реки крови» (ПСС, Т. 21, Л.: Наука, с. 10) – русского мужика. Достоевский писал о «русском Власе» (из одноименного стихотворения Н.А.Некрасова: герой стихотворения, под влиянием явленных ему картин адских мучений, раздает все свое имущество, надевает вериги – и идет собирать милостыню на храмы Божии). Именно в таком Власе виделся Достоевскому тот, кто «разрешит окончательную судьбу русскую» (там же, с. 34). «Не Петербург» – символ Запада и всего «западного» для русского ума, – а «кающиеся и некающиеся Власы» (с. 34) решат судьбу России, по Достоевскому. Этих, несомненно родственных ему самому, сторон мировоззрения Достоевского, по странной, непонятной причине не замечал К.Леонтьев в продолжении всей жизни. Зато резкое неприятие вызвала в нем речь Достоевского при открытии памятника Пушкину. Леонтьева возмутила прозвучавшая в докладе мысль «о «смирении» и о примирительном назначении славян» («Наши новые христиане…», с. 9). Достоевский мечтал о «всеевропейском и всемирном назначении» русского человека (Цит. По: Достоевский Ф.М. Избранные сочинения. М.: Худ. лит–ра, 1990, с. 546). Он считал, что русская душа не может оставаться равнодушна к боли мира, что назначение русского человека – «внести примирение в европейские противоречия» (с. 546) и что русский человек, в силу особой отзывчивости русской натуры, способен к этому: «Ибо русскому скитальцу необходимо именно всемирное счастие, чтобы успокоиться: дешевле он не примирится, – конечно, пока дело только в теории» (там же, с. 536). Достоевского глубоко ранило презрение Европы к славянству и к России. Но он предлагал не заносчивое отъединение, а утверждение авторитета русской (а в понимании зрелого Достоевского – православной – духовности). С Вашего позволения, две цитаты: «Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только (в конце концов, это подчеркните – Дост.) стать братом всех людей, ВСЕЧЕЛОВЕКОМ, если хотите» (с. 546). Достоевский говорил не о венце «УТИЛИТАРНОГО ПРОГРЕССА» (в чем обвинял его Леонтьев). Напротив, сам докладчик высказывал отвращение к целям «БЛИЖАЙШЕГО УТИЛИТАРИЗМА» (с. 544): «Что же, разве я про экономическую славу говорю, про славу меча или науки? Я говорю лишь о братстве людей и о том, что ко всемирному, ко всечеловечески–братскому единению сердце русское, может быть, изо всех народов наиболее предназначено, вижу следы сего в нашей истории, в наших даровитых людях, в художественном гении Пушкина» (с. 547). В отличие от Толстого, вера зрелого Достоевского зиждилась на позициях православных. В главе 2–й «Дневника писателя» за 1977 г. – «Один из главнейших современных вопросов» (посвященной «Анне Карениной») – Достоевский критиковал как раз материализм Толстого (цитирую по памяти, приблизительно – нет под рукой источника): пытаться проповедовать учение Христа, отвергая мистическую сторону веры (как это делает Толстой), – то же самое, что пытаться донести воду из источника, разбив предварительно кувшин. Все же К.Леонтьев будто намеренно «не замечал» религиозной позиции Достоевского и вновь и вновь обвинял его в проповеди «ДЕМОКРАТИЧЕСКОГО И ЛИБЕРАЛЬНОГО ПРОГРЕССА», в то, что Достоевский, якобы, «верит больше в принудительную и постепенную исправимость всецелого человечества, чем в нравственную силу лица» («Наши новые …», с. 22). Такое игнорирование всей глубины открытий Достоевского о страшных, трагических итогах, ожидающих человечество и на пути грядущих революций («Бесы», Петр Верховенский), и идей прогресса («Преступление и наказание», Петр Петрович Лужин, – ряд можно было бы разомкнуть и продолжить), – закономерно для Леонтьева (не понявшего и не принявшего абсолютно новаторского «полифонического» характера повествования писателя). Бесспорно, Леонтьев был прав, когда предостерегал от заблуждений о «земном рае», о счастье всего человечества «при нынешнем порядке вещей». Достоевский действительно высказывал в своей «Пушкинской речи» мечту, – правда, в форме предположения, с долей сомнения: «может быть» (с. 546) – об «общей гармонии, братском окончательном согласии всех племен по Христову евангельскому закону» (546). Но к справедливому предостережению Леонтьева не искать «вселенского счастья» на земле, где «ничего нет верного в реальном мире явлений», – примешивалась значительная мера несправедливых замечаний, которых отнести к Достоевскому никак нельзя, в частности, – прогнозы об утилитарном прогрессе. Кроме того, нигде более (!), ни в одном своем романе Достоевский не был проповедником «розового христианства», нигде не пророчил «рая на земле». Тщетно искать у Достоевского–художника невнимания к «нравственной силе лица» и утопических чаяний об «исправимости всецелого человечества», – в чем упрекал его Леонтьев. Разделяя для себя Толстого–проповедника и Толстого художника и вознося на неизмеримую высоту последнего, – Леонтьев был абсолютно равнодушен к громадному художественному наследию Достоевского. (Кстати, к предыдущей теме – о Толстом, – Леонтьев–то как раз один из первых стал настаивать на разделении романов Толстого – и его проповедничества: «Лев Николаевич Толстой в «Анне Карениной» и в «Войне и мире» выше всех романистов нашего времени и за все последние 30–40 лет во всем мире. Прошу при этом понять, что я различаю ЭТОГО правдивого, настоящего Льва Толстого, творца «Войны» и «Анны» от его же теперешней тени… Тот Лев – живой и могучий; а этот, этот – что такое?.. Что он – искусный притворщик или человек искренний, но впавший в какое–то своего рода умственное детство?..» (Два графа: Алексей Вронский и Лев Толстой //Записки отшельника, 1887, с. 192). У Достоевского идея «вселенской гармонии» звучит однажды – в его «Пушкинской речи». Леонтьев не принял Достоевского–романиста, ошибочно идентифицировав автора с его героями. Версилов («Подросток»), для Леонтьева, только «психопат, как почти все герои Достоевского. (…) По другим писателям можно изучать нормальную жизнь; по Достоевскому можно изучать только ее психопатию» (Леонтьев К.Н. Достоевский о русском дворянстве. // Записки отшельника, 1887, с. 302). Как раз глубоко православная природа воззрений Достоевского на мир, на внутреннюю жизнь человека (те «азы», которые ныне известны и школьникам), оказались чужды Леонтьеву. Это имеет свое объяснение. Сам Леонтьев признавался, что его «гражданственность» сформировалась под влиянием «эстетики» (Записки отшельника, с. 188). Эстетика как аналог гармонии определяла восприятие «поэзии жизни» (188). Именно отсюда, по его собственному признанию, – из желания сохранения красоты, поэзии жизни – выросли его «охранительные позиции»: «Я стал любить монархию, полюбил войска и военных, стал и жалеть и ценить дворянство, стал восхищаться статьями Каткова и Муравьевым–Виленским…» (188). Сложная, противоречивая, трагическая природа поэтики Достоевского не могла восприниматься Леонтьевым как выражение гармонии. Говоря о природе веры обоих, следует все же признать парадоксальный факт: 1) В работах Леонтьева (порицавшего тех, кто не замечает «нравственности отдельного лица») – ведущей является как раз тема славянства, православие для него, прежде всего, – носит характер «государственной религии» (см.: «Панславизм и греки», «Панславизм на Афоне», «Византизм и славянство», «Религия – краеугольный камень охранения», «Православие и католицизм в Польше», прочая). 2) У Достоевского, наоборот, вся глубина исследования сконцентрирована на отдельной душе, на «двоящихся» противоречиях «падшего человека», на сложном пути каждого в выборе между «идеалом Мадонны» и «идеалом содомским», – тема бесконечна и неоднократно раскрывалась в мировом литературоведении. «Неэстетичность» вечно пребывающих в муках противоречий героев Достоевского отпугнула Леонтьева от его прозы. В творчестве этого неповторимого и непревзойденного исследователя индивидуальной человеческой души – Леонтьев нашел лишь один позитивный для себя факт. И – вновь парадокс! – факт этот лежал вне сферы индивидуального, – как раз наоборот, – в сфере общественного. Леонтьеву импонировало то, что Достоевский в финале романа «Подросток» высоко отозвался о русском дворянстве (!): «И вот этот–то «народник» православного стиля … в заключение романа, исполненного двойственных слабостей и ГЛУПОСТЕЙ (каков стиль пекущегося об индивидуальном добре и индивидуальной душе К.Леонтьева!), – говорит, что дворянство нужно и что только у одних дворян в России есть истинное чувство чести. ВОТ ЧТО МНЕ ДОРОГО. … Нужен для России особый высший КЛАСС людей. Нужны привилегии и особые права на власть» (Записки отшельника, с. 304–305). – Вот все, что сумел извлечь из сложнейшего произведения Достоевского прямолинейный ум критика, стоящего на позициях понимания Православия – как официальной, государственной религии. Так кто же в действительности большую часть жизни с болью и кровью говорил об «отдельном лице», кто же явил б’ольшую любовь к ближнему: поборник охранительства – К.Леонтьев, поющий гимны «классу дворянства»? или Достоевский, позволивший каждому герою своему ИСПОВЕДАТЬСЯ перед читателем, тем НАУЧАЯ читателя истинному глубинному состраданию, истинной любви к ближнему, способности СЛЫШАТЬ не только себя, – но и, в первую очередь, чужую боль. Достоевский–то как раз и учил любви Христовой к ближнему. Последний ничтожный горький пьяница Мармеладов у него – это «падший Адам», достойный не просто холодного, рационального «сочувствия», – а оплакивания. Его Соня Мармеладова способна именно к такой всеприемлющей любви, к какой так и не приблизились герои Л.Толстого (ни Пьер, ни, тем более, Болконский). И это понятно даже ее грешному отцу: (опять приблизительная цитата, т.к. поиски страницы занимают много времени) «так не здесь, на земле, а там, на небе о человеке тоскуют, плачут…». Та «психопатия», что резала слух искавшему сглаженной гармонии Леонтьеву, на деле была выражением действительной двойственности, болезненности натуры «падшего Адама». Достоевский не вынес приговора ни одному герою: суд над человеком – не человеческий удел («Не суди чужого раба»). Его взгляд на человека глубоко православен, – а потому – столь же глубоко реалистичен: каждый у него – одновременно грешен и свят, в каждом – падшее естество – и отсвет образа Божия. Прошу прощения, что «пара слов» слишком разрослась. Говорила о своем любимейшем писателе. Алла (Вета).
Ответы и комментарии:
