[Православная беседа] [Ответы и комментарии] [Написать ответ]
Отправлено Wanderer 14:27:55 20/07/2000:
Эта статья была написана мною в 1997 г. и опубликована перед православной Пасхой «Русской мысли» в 1997 г. (чуть в более сокращенной версии, чем здесь). В тот год католическая Пасха, как обычно, была раньше (не помню на сколько недель). И вот, вкушая куличи и прочие яства, я в который уж раз призадумался о значении трапезы на Пасху. Потом свои размышления оформил в статью, которая была напечатана к православной Пасхе. Если ув. Модератор сочтет в этой статье что-то соблазнительным для православных, то пусть удалит ее с форума. Итак, вот она: Петр Сахаров «Все насладитесь пира веры» До недавнего времени, когда храмов в России было совсем мало, думаю, что самым «трудоемким» днем для православных священников была Великая Суббота. В течение всего дня, в промежутке между субботней Литургией и ночным пасхальным богослужением, к храмам шел нескончаемый поток народа для освящения пасхальной пищи: куличей, творожных пасох и крашеных яиц. В последние годы этот поток не уменьшился, а попросту рассредоточился по множеству открывшихся вновь церквей. Ни тогда, ни сейчас данные о количестве людей, приходящих святить куличи, не следовало бы использовать как показатель числа практикующих верующих. Для значительной части идущих в Святую Субботу с сумками и узелками к храму связь с Церковью этим и ограничивается: они уже не пойдут ночью к пасхальной заутрене; тем более, не посещают они богослужения в другие дни, а о церковном вероучении имеют весьма смутное представление. «Чистой воды язычество!» – скажет кто-нибудь из тех, кому с Божией помощью посчастливилось обрести сознательную, осмысленную христианскую веру. И будет по-своему прав: тем более, не секрет, что сами кулинарные изделия, составляющие основу пасхальной трапезы, заимствованы из дохристианских весенних празднеств. «А Церковь не должна потакать невежеству,» – угрюмо добавит другой религиозный интеллектуал. И оба решат, что они выше всего этого «бытового традиционализма». Не стану останавливаться на том, всё ли по происхождению языческое однозначно плохо. Сегодня мне хотелось бы предложить читателю некоторые размышления о значении трапезы для христиан – притом, трапезы именно вокруг Пасхи и в контексте Пасхи. Две пасхальные трапезы Празднику Пасхи в Православной Церкви, как и в большинстве других христианских традиций, сопутствуют две трапезы. Об одной – разговении после поста – уже было сказано. Но не она главная. Куда важнее оказывается другая – Евхаристическая. И хотя Евхаристия совершается в течение всего года, в преддверии Пасхи и в сам праздник она имеет особое значение, ибо Господь установил это Таинство в ночь накануне Своих спасительных страданий и крестной смерти, за которой последовало Его славное воскресение. Не случайно даже после ослабления евхаристического энтузиазма христиан и утверждения практики редкого причащения (в наши дни, слава Богу, успешно преодолеваемой почти во всем христианском мире) сохранялся обычай причащаться хотя бы раз в год на Пасху или незадолго до нее. И не случайно, что России именно Великий Четверг – как день установления Христом Евхаристии – для многих стал таким единственным днем приобщения Святых Таин. (Тем более странными – с учетом длительности и напряженности богослужений этого дня, столь важных для духовного приобщения тайнам нашего искупления, – представляются разговоры о том, что якобы по традиции пасхальную пищу следует готовить именно в Великий Четверг). Однако современными христианами Евхаристия в наименьшей мере ассоциируется с приемом пищи. Несмотря на то, что такие ее названия, как «Трапеза Господня», «Вечеря Господня», говорят сами за себя, к настоящему времени их первичное смысловое наполнение отчасти забыто. В новое время переводу этих понятий в умах сознательных верующих на более метафорический уровень, возможно, способствовало сопротивление позитивистской критике христианства: что же это за варварство, унаследованное из самых примитивных верований, – есть своего Бога, да еще и пить Его кровь? Тем не менее, такой видный православный богослов как Александр Шмеман, начинает в одной из своих книг главу, посвященную Евхаристии, словами материалиста Фейербаха: «Человек есть то, что он ест». А внимательный взгляд на отношение людей разных стран и эпох к пище и ее приему позволяет увидеть, что не все материальное низменно. Прием пищи в мистическом измерении Хорошо известно, что в древней Церкви Евхаристическое богослужение непосредственно соединялось с братскими трапезами – вечерями любви (агапами). Со временем агапы отодвинулись на время непосредственно после Литургии. В Средние века они вовсе исчезли из обихода христиан; сохранились лишь некоторые их рудименты, не осмысляемые адекватно (просфоры, антидор, теплота, пасхальный артос и т.п.). Однако первоначально собственно трапеза как прием пищи была неотделима от Трапезы Евхаристической. Самое раннее свидетельство об этом мы обнаруживаем у св. апостола Павла (1 Кор 11. 17-34), когда в контексте своих замечаний по поводу недостойного поведения христиан на таких вечерях он повествует об установлении Христом Евхаристии. Рассуждая об этом Таинстве современный католический духовный мыслитель священник-иезуит Уильям Джонстон в своей книге «Христианская мистика сегодня» пишет: «Мистицизм приема пищи вообще не чужд Востоку. Вспомните эстетическое и духовное измерение китайской кухни. Вспомните о японской чайной церемонии. Европейцы XVII в. были поражены и удивлены тем, что японцы могли развить искусство и духовное значение чаепития. В еврейской традиции мы тоже обнаруживаем мистическое понимание трапезы. Я сам испытал это, когда был приглашен разделить пасхальную трапезу с несколькими моими друзьями в Иерусалиме. Отец благословил детей; он прочел из Исхода и толковал им его, тем временем как они весело задавали вопросы. Мы выпили четыре бокала вина и вкусили семейную трапезу. Именно тогда я по-настоящему понял, что трапеза может быть религиозным опытом. Я смог погрузиться в ту пасхальную вечерю, на которой Иисус установил Таинство Евхаристии. Кроме того в Кумране я посетил развалины ессейской трапезной с кафедрой, откуда монах читал Писание собравшейся общине. Тогда я вспомнил, что и в христианской монашеской традиции трапезная также священное место – место тишины, где, пока монахи едят, читается Писание... Еда, обычная еда священна по двум причинам. Во-первых, это празднование смерти и жизни. Плоды земли умирают, чтобы стать жизнью в нас – как часть нас. Во-вторых, еда священна как знак и залог дружбы и любви между теми, кто ест вместе. Неудивительно поэтому, что значительная часть общественного служения Иисуса совершается Им во время еды...» Действительно, читая Евангелие, мы постоянно видим Христа именно во время вкушения пищи – от Каны Галилейской до встреч по воскресении, когда Иисус ест с учениками хлеб, и печеную рыбу, и сотовый мед... Великое Таинство нашего спасения установлено Им не только тоже во время ужина, но и в виде приема пищи и питья. Более того, этот ужин уже более тысячи лет ежегодно совершался каждой еврейской семьей или общиной как воспоминание и празднование спасения, которое Бог даровал и продолжает даровать. Для нас, христиан, совместная трапеза не утрачивает своего мистического смысла. Поэтому заслуживает всякой похвалы то, что в различных частях христианского мира мало-помалу начинает возрождаться практика агап. (Многие верующие справедливо отмечают то, что как-то неестественно сразу же после Литургии всем расходиться восвояси). Пасхальное разговение по сути дела может рассматриваться как одно из проявлений агап. И если нет возможности разговеться всей общиной, то пусть эти агапы пройдут хотя бы в семьях. Благословение же пасхальной пищи в храме становится одним из знаков того освящения всей нашей жизни, которое призвана осуществлять Церковь. В одной из средневековых латинских молитв освящения пасхальных яств говорится: «и да будут брашном спасительным для верных Твоих, которые, принося Тебе благодарение, будут вкушать их по дару воскресения Господа нашего Иисуса Христа...» Конечно, хорошо, если кулич будет «свячёным». Но церковный обряд освящения окажется лишен всякого смыла, если праздничная трапеза не будет о Христе. Последнее не означает, что сидя за столом мы должны обсуждать богословские вопросы или как прошло сегодня богослужение. Важно другое: радость о Христе, Который умер за нас и воскрес. Брачный пир О Евхаристии Священное Предание говорит не только как о трапезе, но и как о пире. К тому же – о брачном пире; или, чтобы быть точнее, – о начале того брачного пира Агнца в Царствии Божием, участвовать в котором мы призваны. В 5-й главе Послания св. ап. Павла к Ефесянам союз мужа и жены в браке рассматривается по аналогии с Союзом Христа и Церкви, в котором Христос – Жених, а Церковь – Невеста. Жених и Невеста (а не муж и жена), потому что окончательное осуществление этого брачного союза произойдет лишь в Царстве Небесном. «Сия тайна велика; я говорю по отношению ко Христу и к Церкви», – говорит апостол (5. 32). Союз (Завет) между Христом и Его Народом, Церковью, – Новый Завет – установлен на Тайной Вечере. «Сия есть Кровь Моя Нового Завета», – говорит Иисус над чашей. Не случайно в Римской Мессе тайноустановительные слова сопровождаются возгласом священника «Тайна веры» (либо «Велика тайна нашей веры»), напоминающим нам о словах Послания к Ефесянам. В дни, непосредственно предшествовавшие страстям, Христос постоянно говорил о Царстве Божием притчами о брачном пире и о Женихе. Эти притчи звучат в православном богослужении первых дней Страстной седмицы, предваряя Великий Четверг. Брачный символизм притч и других речений Христа продолжает образность Ветхого Завета, где союз между Богом и Его народом тоже рассматривался в категориях супружества или отношений между возлюбленным и возлюбленной. Конечно, тайну Евхаристии невозможно понять умом. Тем не менее, столь объемные и многогранные образы для того и существуют, чтобы помочь нам глубже ее осмыслить или просто ощутить. В свете всего сказанного о Евхаристии интересны размышления замечательного французского католического богослова, также иезуита, Франсуа Варийона (1905-1978): «Евхаристия – Таинство Христа, дающего Себя в пищу людям, чтобы преобразить их в Себя и таким образом создать Свое Мистическое Тело, которое есть Церковь («мистическое» не противопоставляется «реальному»). Для того, чтобы это понять, надо помнить, что основной замысел Божий состоит в том, чтобы соединить всех людей в любви и сделать их общниками Своей жизни. [...] Бог приобщился нашему человечеству, для того чтобы мы приобщились Его Божеству. Иными словами, наше человеческое естество предполагает наше обожение, творение существует ради союза. Союз занимает поистине исключительно важное место в Библии – со всеми своими различными этапами от Ноя до Иисуса Христа, Который освящает «чашу Нового и Вечного Завета». Это не юридический союз, но союз любви. Вот почему на всем протяжении Библии фигурирует символизм брака. А Предание всегда тесно связывало таинство брака с Таинством Евхаристии. Бог создал человечество, чтобы сочетаться с ним браком; и сочетается с ним, воплощаясь. Сочетаться браком в самом прямом смысле, то есть не больше не меньше как стать с ним одною плотью. ...Известно, что глубокое любовное стремление в браке не останавливается на физическом соединении двух тел, которые остаются внешними, чужими по отношению друг к другу. Любовное стремление – это сплав без смешения, сплав, в котором каждый желает существовать только для того, чтобы быть поглощенным другим, стать в некотором смысле его пищей, плотью от плоти его». Кого-то из читателей может удивить, что монах не стесняется обращаться к языку плотских отношений. Но не будем забывать, что и Божественное Откровение не стыдится подобной образности. Варийон продолжает: «Символизм поцелуя очень красноречив. Это жест начала вкушения... Хочется вкушать другого и дать ему вкушать себя, чтобы быть плотью от плоти его. Я тебя люблю, и само собой напрашивается: я хочу дать тебе вкусить и поглотить себя, именно ты – мой смысл жизни. Мужчина и женщина не в состоянии осуществить своего любовного стремления, поскольку их тела, являющиеся орудиями их союза, являются, в то же время, препятствием к всецелому единению. Их любовное стремление не может осуществиться, ибо это предполагало бы смерть и в природном и в историческом измерении. Нужно умереть в этом естестве, которое заставляет нас оставаться чужими друг другу, так что даже моменты наиболее интимного единения не приводят к подлинному всецелому сплаву и длятся только мгновение. Стать действительно плотью от плоти другого, любимого, предполагает смерть». Франсуа Варийон умеет находить яркие иллюстрации в светской художественной культуре: «Тристан и Изольда в опере Вагнера поют, что они могут познать полноту любви только в смерти. ...Это очень красиво, но в конце концов оборачивается абсурдом, потому что смерть не может быть исполнением любви. Скорее даже она обнаруживает в любви страшное препятствие. Вот почему здесь глубокое любовное стремление никогда не может осуществиться в полноте. Войти в любовь – значит войти в радость, но также и войти в страдания. Это – неизбежное страдание незавершимости любви. Высочайшее любовное стремление не может быть удовлетворено в плоскости человеческого бытия; там ему противостоит природа человека. Христос – потому что Он Бог и без греха – способен отказаться непосредственно от Своего природного и исторического бытия. Он способен умереть в мире телесных границ, не переставая быть для человечества Женихом, отдающим Себя. Вот почему по ту сторону смерти (но только по ту сторону смерти) Христос исполняет высочайшее стремление любви. Христос, Который умирает и воскресает, становится Сам пищей, чтобы истинным образом стать плотью от плоти человечества – куда более радикально, чем близость, способная соединить два тела лишь на мгновение. Бог в Евхаристии истинным образом сочетается браком с человеком. В основе Евхаристической Тайны – идея вкушения... Евхаристия – это ведь не только трапеза, которая собирает и соединяет. Конечно, этот аспект важен, но не существенен. Единение – прежде чем стать единением между людьми посредством вкушаемой пищи – является единением каждого с Христом, Который дает Себя в пищу. И только как следствие Христос объединяет тех, кто Ему приобщается. [...] Боговоплощение не ограничивается Христом, но распространяется на всё человечество. ...Вся суть в том, что Бог соединяется или сочетается браком со всем человечеством через Христа. В Евхаристии это дело Христа становится всеобщим». Блаженны званные на вечерю Агнца В конце своего эссе о Евхаристии, фрагменты которого цитировались выше, Франсуа Варийон приводит очередную яркую параллель из области искусства. «Евхаристия, – говорит он, – это Христос, принесенный в жертву, Который как человек всецело устремлен к Богу и как Бог всецело устремлен к человеку. Дерзну сказать, Христос является сопряжением, кристализацией этих двух порывов. «Поцелуй» Родена представляет собой одну глыбу мрамора: женщина – это только движение к мужчине, а мужчина – только движение к женщине. Это не более, чем образ, но он может помочь нам понять реальность любви между Богом и человеком. Освященный Евхаристический Хлеб – одновременно и дар человека Богу (т.е. Жертва) и дар Бога человеку (т.е. Таинство). Пределом всего этого оказывается то, что я с уверенность называю нашим обожением, – то есть предмет нашей надежды: наша полная и всецелая свобода в радости. «Хочу, чтобы там, где Я, и они были со Мною» (Ин 17. 24). «Увидим Его, как Он есть» (1 Ин 3. 2)». Евхаристия – всегда эсхатологический прорыв. Оставаясь в том или ином конкретном историческом времени, каждая Евхаристическая Жертва не только устремлена в Царство Божие, но и уже незримо являет Царство Христово среди нас. Пасхальное богослужение, празднующее начало вступления в тайну Восьмого Дня, настойчиво подчеркивает это обстоятельство. Христианами первых веков Евхаристия осознавалась не иначе как начало пира будущего Царства. Слова боговидца «Блаженны званные на брачную вечерю Агнца» (Откр 19.9) не ограничивались для них эсхатологической перспективой, а посему немыслим был и добровольный отказ от участия в Литургии, которая как Трапеза Господня предполагала именно участие посредством причащения, а не просто присутствие. Тем не менее, текст пасхальной утрени указывает на исключительную евхаристическую значимость богослужения Пасхи. Притом не только дня Светлого Христова Воскресения, но и всех дней Светлой седмицы (известно, между прочим, одно древнее каноническое правило, предписывающее всем верным причащение во все дни Светлой седмицы). Канон пасхальной утрени пестрит образами трапезы, призывающими верующих к участию в пире Царства – и евхаристическом, и эсхатологическом: «Приидите, пиво (= питие) пием новое, не от камене неплодна чудодеемое, но нетления источник...»; «Приидите, новаго винограда рождения, Божественнаго веселия в нарочитом дни воскресения Царствия Христова приобщимся...» (т.е. вкусим в этот особенный день воскресения плод нового виноградника, принадлежащего Божественной радости Царствия Христова). С наибольшей же настойчивостью призывает к участию в брачном пире читаемое в конце пасхальной утрени Огласительное слово, традиционно приписываемое св. Иоанну Златоусту: «Кто благочестив и боголюбив – да насладится этого доброго и светлого торжества! [...] Трапеза исполнена – насладитесь все! Телец упитанный: пусть никто не уйдет голодным. Все насладитесь пира веры, все воспримите богатство благости...» («Телец упитанный» – это тот самый, которого велит приготовить для пира отец, радующийся о возвращении блудного сына). Христос, «Агнец закланный», «Приносящий и Приносимый, Приемлющий и Раздаваемый», превосходя всякое разумение, зовет нас уже здесь и сейчас приобщиться пиру Царства. «О пасха велия и священнейшая, Христе! О мудросте, и Слове Божий, и сило! Подавай нам истее Тебе причащатися в невечернем дни Царствия Твоего!»
Ответы и комментарии:
