[Православная беседа] [Ответы и комментарии] [Написать ответ]
Отправлено Wanderer 03:41:20 09/08/2000
в ответ на:
Вопрос о инкультурации, отправлено
В.Свирелин 16:25:44 08/08/2000
>> 5. Более смелые шаги на пути инкультурации. > > У меня, конечно, меньше информации, но по той, что имеется, создается впечатление, что инкультурация и так в КЦ семимильными шагами идет. Посему мне неясно, чего еще желать в этой области? > В ответ на вопрос г-на Свирелина хочу предложить статью на эту тему того самого Питера Фана, одного из наиболее авторитетных сейчас в КЦ специалистов по инкультурации (он католический священник, вьетнамец, эмигрировавший в США), чью цитату я по памяти привел во вводной части (как выяснилось, не совсем точно; точно см. в статье). Статья эта вышла в 1997 г. в американском католическом журнале «Worship», специализирующемся на литургической тематике. В статье освещается и ряд других проблем, многие из которых небезразличны для многих католиков, включая и меня. Отчасти это прояснит некоторые другие пункты 4-й части моих ответов. Не могу сказать, что во всем абсолютно однозначно согласен с автором, но основные идеи статьи полностью разделяю. Этот перевод статьи был сделан мною и озвучен не так давно на ХЦОКе в моей программе «Таинство, слово и образ». Пока еще он не опубликован в виде печатного текста. Убедительная просьба не перепечатывать его и не цитировать в печатных изданиях без моего разрешения. * * * Питер Фан Насколько единообразными можем мы оставаться? Насколько едиными хотим мы быть? Церковь и богослужение в следующем тысячелетии. Место действия – миссионерский приход в Далате, горном районе южного Вьетнама. Время действия – воскресенье. Люди в разноцветных одеждах, собравшиеся на богослужение, принадлежат к племени кэхо, народу мон-кхмерской языковой группы, населяющему горную местность на юге страны. Вождь общины – женщина, поскольку у кэхо матриархальное общество. Как и в любой день, она осуществляет руководство молитвой собрания, подготавливая народ к Мессе. Вокруг царит ощутимо праздничная атмосфера, поскольку впервые за несколько месяцев в общину приехал священник. Пока собрание произносит благоговейные молитвы, священник сидит в углу, принимая исповедь. Когда прошли все до последнего исповедники, он одевает альбу поверх своей черной сутаны, повязывает пояс, возлагает себе на плечи столу и надевает поверх всего этого ризу. Затем он кладет в киворий круглые белые гостии и вливает в чашу немного вина, делая это крайне бережно, дабы по возможности предотвратить потери, поскольку и пшеничная мука, из которой приготовлены гостии, и вино привезены из Европы и за это заплачены большие деньги. Он выходит служить Мессу к прямоугольному престолу в сопровождении мальчиков, несущих Лекционарий и Римский Миссал, перевод которых на вьетнамский язык был должным образом апробирован Ватиканом. Народ внимает его словам и жестам самозабвенно, глубоким благоговением, несмотря на всю их чужеродность. Когда наступает время Причащения, почти все выстраиваются в очередь, чтобы принять гостию, такие счастливые, что могут принять то, что по учению Церкви является Телом и Кровью Господа Иисуса Христа. После Мессы священник навещает больных, которые не могут прийти на Мессу, а затем уезжает. Вернется он, вероятно, только через несколько месяцев. Тем временем, женщина, которая руководит этим племенем, будет в период его отсутствия исполнять свое повседневное служение наставления общины, ее созидания и заботы о ней. Эта картина, свидетелем которой я стал во время моего недавнего визита во Вьетнам, после двадцатилетнего отсутствия, не является чем-то исключительным, ограничивающимся лишь одним изолированным приходом в этой стране. При постоянном сокращении числа священников (не говоря уже о том, что коммунистическое правительство Вьетнама строго контролирует количество рукоположений) и быстро возрастающем числе приходов, не имеющих священников (в мире их на 1985 г. насчитывалось 2 180), места, где подобным образом обстоят дела с воскресной Мессой, можно обнаружить в различных регионах мира – в Азии, в Австралии, в Африке, в Южной Америке, а в последнее время даже в Соединенных Штатах. Этот сценарий служит лишь отправной точкой для обсуждения темы моего эссе, а именно – единство и единообразие богослужения в Римско-Католической Церкви, особенно ввиду ее вхождения в третье тысячелетие. На мой взгляд, описанная выше Месса является на самом деле до боли ярким выявлением как всего лучшего, так и всего худшего, что имеется в текущей литургической практике, в канонических предписаниях и в богословских размышлениях Римско-Католической Церкви. В этом эссе я проанализирую это «лучшее» и «худшее» под двумя углами зрения: насколько единообразными можем мы оставаться и насколько едиными хотим мы быть? Затем я попытаюсь очертить тот облик, который подобает принять Церкви в грядущем тысячелетии, если формы ее богослужения должны будут стать животворными для его участников. В заключение я предложу свои размышления о значении конца одного тысячелетия и о заре другого. Насколько единообразными можем мы оставаться? Чтобы понять важность этого вопроса, представьте на мгновение, что вы – та самая женщина-христианка из племени кэхо, которая является лидером своей общины во время Мессы. Девушка в племени кэхо обычно не сидит дома, дожидаясь, когда какой-нибудь мужчина предложит ей выйти за него замуж. Она его активно ищет, а когда находит, извещает об этом своих родителей. Те через посредника должны будут связаться с родителями молодого человека и предложить женитьбу, что сопровождается передачей подарков – медного браслета и ожерелья из стеклянных бусин. Если дары приняты, значит согласие получено. После свадьбы муж начинает жить в доме родителей своей жены, и их дети будут носить ее фамилию, поскольку семьи кэхо связаны матрилинейными узами. Кхмерским термином mêkhlôt (буквально – «глава дома») обозначается женщина как глава семьи. Но вы стали христианкой. Средоточие вашей религиозной жизни – Евхаристия. Однако чтобы в ней участвовать, вы и ваш народ вынуждены подчиниться некоторым аномалиям. Для этого требуется, чтобы служил кто-то чужой, потому что в вашем племени нет мужчин, желающих пройти подготовку к священству, и среди многих тому причин – требование безбрачия. Более того, священник – это мужчина, что чуждо для матриархального общества. И он приезжает к общине лишь изредка, когда позволяют время и обстоятельства; так что ваша община постоянно лишена того, что, как вас учили и как вы сами ощущаете, является самой могучей поддержкой вашей религиозной жизни. Духовно ваш народ переживает голод. А когда этот мужчина-священник служит, он облачен в странные одеяния. В этом священном облачении он определенно выглядит похожим на кого-то из тех европейцев, которые колонизировали вашу страну без малого двести лет назад, хотя сам он вьетнамец, похожий на вас и телосложением, и расовыми признаками. Без сомнения, праздничные наряды вашего племени намного лучше выражают торжественный и радостный характер этой ситуации. Обряды, совершаемые священником, и его жесты тоже кажутся непонятными. Священник преклоняет колени, что предполагает выражение почтения; он воздевает руки в знак молитвы и даже омывает их в ходе богослужения. Но ваш народ вовсе не так выражает почитание и молится Богу. Когда ваши соплеменники совершают священнодействия, они непрестанно танцуют, одетые в разноцветные наряды, в сопровождении таких музыкальных инструментов, как медные гонги, трубы, бамбуковые флейты и гобои, буйволиные рога, а также различные струнные инструменты. И, бесспорно, на ваш взгляд, для Божьего взора и слуха такие красочные одеяния, мелодичные звуки и энергичные движения были бы куда милее и приятнее, чем робкий жестяной звук колокольчика, в который звонит мальчик-алтарник! Более того, и сами молитвы, которые произносит священник, звучат чужеродно. Предполагается, что они сочинены комиссией экспертов-литургистов в Ватикане, затем посланы комиссии вьетнамских экспертов, чтобы те перевели их на местный язык, а затем отослали назад в Рим для одобрения уже другой комиссией, в которой уровень знания языка и культуры вашего народа весьма проблематичен, но за которой, тем не менее, останется последнее слово в решении вопроса о том, насколько соответствующим и точным является перевод. В то же время богатое религиозное наследие вашего народа, священные тексты и обряды вашей местной религии, в течение многих столетий питавшие души людей, принадлежащих к вашему народу, останутся незадействованными. Но еще более странно то, как могут тонюсенькие белые гостии и вино символизировать пищу и питье вашего народа. Вы понимаете, что они являются символами духовной пищи; однако ваш народ не ест пшеничного хлеба и не пьет виноградного вина. Это всё импортируемые продукты, и только богатые люди – определенно не из вашего племени – могут позволить их себе. В некотором роде это затемняет истину Тела и Крови Христа как пищи и пития для вашего народа, прежде всего – для бедных, которых Он возлюбил особой любовью. Да и сама экономность, с какой священник отсчитывает гостии и отмеряет вино, плохо сочетается с образом щедрости Бога и изобилия Его любви, а также Его желания делиться с нами Его божественной жизнью. Есть еще одно обстоятельство, которое оказывается для вас и поразительным, и крайне печальным: это то, что самому главному и самому священному в религиозных традициях вашего племени, почти не уделяется место в самом священном обряде вашей религии. Есть, конечно, кратенькое молитвенное прошение об «усопших в мире чадах Божиих», но оно едва ли может считаться почитанием предков. У кэхо, как и у многих народов Азии, существует культ предков. Их имена и история бывают написаны на изящной резной табличке из дерева, которая помещается над входной дверью или в каком-то другом почетном месте дома. В дни годовщин их смерти или каких-то важных событий в семье, как Новый Год, рождение ребенка, помолвка или свадьба, окончание учебы, а также смерть кого-то из членов семьи, совершается приношение пищи и цветов предкам в благодарность за их любовь, и молитвы возносятся не только ЗА НИХ, но и собственно ИМ, чтобы испросить у них непрестанного покровительства. Наконец, вас настораживает нечто совершенно ненормальное. Священник-мужчина приезжает и уезжает, как своего рода “коммивояжер по таинствам”. Вас учили, что священническое служение – это лидерство в общине: то самое лидерство, посредством которого вы созидаете общину верных, заботитесь о ней и делитесь с нею всею своею жизнью. Священник – это не только тот, кто имеет власть служения таинств, особенно освящения евхаристических видов и отпущения грехов. Из вашего внимания не ускользнуло то, что в противовес контрреформаторской сакральной модели священства Восточноазиатский пастырский институт опубликовал доклад “Священники для XXI века”, где тот тип священника, который нужен по крайней мере для Азии в следующем тысячелетии, описывается как “любящая личность, сознающая свои дары и свою греховность; человек, понимающий реальность перемен скорее как приглашение, нежели как угрозу; ученик, готовый слушать каждого и учиться у каждого, готовый ко всякому познанию; человек, живо реагирующий на реалии общества, на вызовы со стороны бедности, несправедливости и угроз всему живому; личность, способная сопровождать людей в их поиске Бога среди реалий повседневной жизни и руководить общиной в ее литургическом праздновании присутствия Бога в этой действительности” (в документе о священнике везде говорится в мужском роде). По иронии судьбы вы, женщина-мирянка, руководящая общиной как во время Мессы, так и в период продолжительного отсутствия священника, вроде бы значительно больше соответствуете этим характеристикам, чем такой священник-мужчина, который лишь наездами появляется со своим литургическим саквояжем, чтобы совершить Евхаристию, и снова уезжает. Где же коренятся все эти прискорбные аномалии? На мой взгляд, в жажде единообразия. Другие тому наименования – страх перед иным, либидо власти, мания контролировать, бюрократическая централизация, культурный империализм и богословский колониализм. Эти искажения могут вовсе не быть сознательными и происходить по чьей-то злой корысти. Конечно, при всей их пагубности, они зачастую являются неосознанными и мотивированы искренней заботой о доктринальной ортодоксии, о правильной практике и о церковном единстве. Они пагубны особенно тогда, когда для оправдания церковной политики делаются ссылки на божественное установление; ведь любая попытка поставить под сомнение эту предположительно благонамеренную установку на единообразие будет осуждена – по крайней мере некоторыми – как культурный релятивизм и нелояльность к иерархии. Я не хочу сказать, что подобная критика не способна в свою очередь выродиться в аналогичное зло. Вопрос в другом: насколько она может и должна осуществляться в атмосфере взаимного уважения и доверия, так чтобы не подвергались опасности единство веры и христианская любовь. Насколько едиными хотим мы быть? И это наводит нас на второй вопрос: насколько едиными хотим мы быть? И вновь, чтобы понять важность этого вопроса, давайте вернемся к описанной выше картине Мессы. Несмотря на все свои странности и аномалии, Месса достигает совершенно невообразимого эффекта. Она созидает глубокое единство, единение душ и сердец у людей племени кэхо – единение, превосходящее время, пространство, расовые, половые и классовые различия. Она приводит к единству, которое связывает этих людей со священником-вьетнамцем, совершающим ее вместе с ними, с Папой и местным епископом, о которых они молятся, с иудеями, которых они никогда не встречали и, вероятно, никогда не встретят, но фрагменты Писания которых они читали, с первой Церковью апостолов, чьи Евангелия и Послания им возвещались, с нынешней Церковью, распространенной по всей земле, с живыми и умершими, с ангелами и святыми и, наконец, с Самими Божественными Лицами Троицы. Какое потрясающее чудо, что группа нищих, убогих и необразованных аборигенов в церковке с тростниковой крышей, которая угнездилась в горном районе какой-то коммунистической страны, может достичь такого неописуемого вселенского общения! И точно такое же общение осуществляется в каждой Божественной Литургии в любом пусть даже самом отдаленном уголке земли. Что приводит к этому общению? Тело и Кровь Христа, дар Бога Отца, подаваемый силою Святого Духа. Вот почему народ кэхо радостно ликует о том, что священник-вьетнамец преподает им этот дар. Они с готовностью выстраиваются в очередь к Причастию, чтобы принять этот дар, чтобы радоваться о нем душою и сердцем, чтобы позволить преобразить свою жизнь тому, что, как их учили, является «таинством любви, знамением единства, узами любви, пасхальным пиром, (…) залогом будущей славы». Вот почему жестоко, чтобы в силу каким бы то ни было соображений, являющихся плодом деятельность людей [* Автор употребляет здесь слово «men», которое можно в данном контексте перевести и как «мужчин», и в скобках поясняет, что делает это намеренно. – Прим. пер.], они и столь многие христиане были лишены Евхаристии. Всё это – полная горькой иронии трагедия, как, впрочем, и то, что Церковь, которая гордится собою как обладательницей таинств, из-за своих собственных действий теряет это самое существенное свое качество. Для того, чтобы лучше почувствовать ту боль, которую причиняет отсутствие Евхаристии, и ту силу, какой обладает Евхаристия в достижении единения, позвольте мне поведать вам две истории, которые мне посчастливилось услышать: первую – от священника, а вторую – от мирянина; оба они приехали в Соединенные Штаты после многих лет заключения. Священник был армейским капелланом. После победы коммунистов над Южным Вьетнамом в 1975 г., он был репрессирован, как и сотни других капелланов – католиков, протестантов, буддистов. Правительство запрещало заключенным священникам совершать Мессу; более того, это было невозможно в силу отсутствия необходимого вещества. Однако иногда их родственникам удавалось передать им гостии и вино, и священники могли совершить Мессу тихо, под покровом ночи. Как сказал мне этот священник, именно тогда он испытывал по-настоящему глубокое чувство единения с Церковью. Не только священники, но и миряне в равной мере достигали этого ощущения единения с Церковью в Евхаристии. Во время недавней моей лекции во вьетнамском приходе в Сильвер-Спринге (штат Мериленд), я спросил у моих слушателей: когда они впервые почувствовали живое Божие присутствие? После того, как многие поделились своим религиозным опытом, поднял руку один мужчина, которому было далеко за пятьдесят. Он сказал, что был офицером, и коммунисты посадили его на восемь лет. В течение всего срока, ему очень хотелось причаститься. И однажды один сокамерник передал ему маленькую частицу освященной гостии. Восторженными словами, с чувством глубокой убежденности описывал он, что в тот момент почувствовал, как никогда, обжигающую близость Бога. И добавил, что приобщение Христу дало ему радость и мир, а результатом стало то, что он сумел простить своих врагов. Эти исторические отступления, являются, каждое по своему, отчаянными криками души о том, как важно, чтобы Евхаристия была досягаема. Они лишь говорят нам, ЧТО приводит нас к единению с Богом и между собою, но не отвечают на вопрос, какого рода единство хотелось бы нам иметь, чтобы оно было единством, противоположным мертвящему и леденящему единообразию. Однако прежде, чем приступать к рассмотрению этой проблемы, давайте не станем упускать из внимания того, с какой иронией в одном и том же культовом действе гнетущее единообразие, сотворенное людьми, побеждается освобождающим единением, которое творит Бог. Сам факт того, что Бог может исправлять наши кривые пути и исправляет их на самом деле, должен вселять в нас надежду по мере нашего вхождения в новый век и в новое тысячелетие, – даже при том, что реалистический подход к знамениям времени не сулит значительных перемен в церковной политике в ближайшем будущем. Но какого рода единства следует нам желать? В своей энциклике “Ad Petri Cathedram” Папа Иоанн XXIII повторяет хорошо известное речение: «Пусть будет в необходимом – единство, в спорном – свобода, во всем – любовь». В свете этого принципа ответ должен быть таким: нам следует желать единства только в том, что необходимо и существенно для нашей веры и христианской жизни. К сожалению, мудрость и простота этого принципа обманчивы, поскольку именно о том, ЧТО составляет это необходимое, в котором должно быть единство, ведутся жаркие дебаты. И действительно, многое из того, что для многих богословов и мирян остается сомнительным или, по крайней мере, открытым для дискуссий, Учительством Церкви провозглашается как доктрины, которым нужно определенно следовать. На ум приходят в этой связи учения Церкви о так называемой искусственной контрацепции или о рукоположении женщин. Тогда встает вопрос, по какому принципу Церковь определяет, что именно необходимо и существенно. Ответ на него, слишком сложный для того, чтобы обсуждать его здесь, лежит в области богословской методологии и экклезиологии. Однако, каким бы образом ни выводилось это определение, ясно, что это не может осуществляться только одним Учительством иерархии, или только богословами, или только мирянами. Это должны быть ОБЩИЕ, СОГЛАСОВАННЫЕ усилия Церкви в целом, в которых все голоса и всякий опыт, включая даже опыт не-католиков и не-христиан, будут с уважением и вниманием выслушаны и оценены; усилия, в которых ecclesia docens (Церковь учащая) будет также и ecclesia discens (Церковью учащейся) и наоборот. Если после такого открытого, честного и экстенсивного познавательного процесса в отношении той или доктрины не будет достигнут ощутимый консенсус между преданными делу, практикующими, хорошо подготовленными христианами, возможно, это будет знаком того, что учение по-прежнему сомнительно, а поэтому в нем допустима свобода, как учит нас Иоанн XXIII. Навязывать доктрину или практику, если все еще остаются широкие дебаты о ее укорененности в Писании, в Символе веры и в Предании, значит рисковать тем, что она не будет реципирована народом Божиим. Но есть и другой критерий, который может служить мерилом необходимости того или иного учения или той или иной практики: каковы его реальные последствия для религиозной жизни и для богослужения? Вопрос должен ставиться так: до какой степени это учение или эта практика позволяет спасающей благодати Христа быть максимально действенной для максимального числа людей? Тогда предмет становится вовсе не таким туманным, как при теоретическом его рассмотрении. Ибо вовсе не трудно ответить на вопрос, достойны ли сохранения некоторые проявления церковной политики, если они оборачиваются тем, что лишают многие миллионы католиков возможности получения евхаристического дара жизни ежедневно или по воскресеньям; лишают женщин-католичек возможности осуществить до конца обретенные в крещении достоинство и призвание; лишают священническое служение его полного потенциала; лишают различные культуры проявлений действенного, хотя и сокровенного присутствия в них Бога. Эти вопросы звучат до смешного риторически, ибо исходя из принципа sacramenta propter homines (таинства ради людей) и из практической мудрости на них может быть только один разумный ответ. Проблемы женатого священства и рукоположения женщин в той мере, в какой они касаются доступности таинства Евхаристии, в контексте спасения вовсе уже не представляются какими-то слишком сложными. Если Сын Божий умалил Себя и стал человеком «ради нашего спасения», то кто мы такие, чтобы стоять у Него на пути, мешая ему насыщать миллионы людей, лишенных доступа к спасению? Образ будущей Церкви Если практическая мудрость и забота о спасении вроде бы дают разумный ответ на многие проблемы, дискутируемые в настоящее время в Церкви, то почему же тогда Католическая Церковь, по крайней мере в Соединенных Штатах, оказывается раздираемой поляризацией и даже враждой, забывая повеление Иоанна XXIII о «любви во всем»? Почему нам нужен специальный проект для того чтобы восстановить «общую почву» для католиков, подобно тому, который предложил кардинал Джозеф Бернардин? На мой взгляд, проблема разделений в Церкви лежит не столько в конкретных решениях, принимаемых церковными властями, с одной стороны, и протеста против них некоторых групп верующих, с другой, сколько в определенном «настроении» в Церкви. Конечно, некоторые направления церковной политики ожесточают или отчуждают людей, особенно, когда в этих направлениях они усматривают дискриминацию – например, по половому признаку. Но значительно глубже, чем направления церковной политики и церковные структуры, лежит некое общее «настроение», которое формирует «облик» Церкви. Под «настроением» я не подразумеваю что-то чисто психологическое, вроде своеобразной болезни fin-de-siècle – конца века или конца тысячелетия. Я имею в виду то богословское и экклезиологическое вИдение, которое формирует жизнь Церкви, – видение, которое по иронии судьбы оказывается общим и для консерваторов, и для либералов. Пользуясь классическими обозначениями, это настроение можно охарактеризовать как пелагианское. Я называю его «настроением», потому что оно не высказывается открыто, но как бы пронизывает собой оба лагеря в Церкви. Оно «пелагианское», потому что должно было бы соответствовать мысли, что Церковь твердо стоит или, наоборот, рушится в зависимости от успеха того, кто подчинил ее какой-то идеологии или какому-то образу действия. И консерваторы, и либералы искренне убеждены, что они-то и есть последний бастион космической битвы за выживание Церкви. Принимая во внимание апокалиптическое неистовство конца тысячелетия, нет надобности пояснять, что подобное чувство собственной незаменимости и подобный комплекс мессианства может привести к весьма болезненным последствиям. Вовсе не нужно с особой подозрительностью относиться к Ватикану, чтобы признать, что в последние два десятилетия часть влиятельных ватиканских чиновников – иногда не без мощной поддержки фундаменталистского правого крыла католиков-мирян – предпринимала слаженные усилия к тому, чтобы приостановить движение реформ, начатое II Ватиканским Собором. По их мнению, Церковь, в силу тенденциозного толкования Собора либералами, пошла по ложному пути. Список, так сказать, «интервенций» Ватикана в целях «спасти» Церковь слишком хорошо известен, чтобы воспроизводить его здесь. С другой стороны, чтобы ответить на эти авторитарные меры, группы либеральных католиков стараются, иногда посредством явного давления, «избавить» Церковь от того, в чем они видят деструктивные действия консерваторов. Они агитируют (с применением давления) за такие структурные перемены, как более подлинное осуществление коллегиальности епископов (напр., свобода голосования для синодов епископов, уважение мнения поместной Церкви при назначении епископов, бОльшая автономия для национальных епископских конференций), как женатое духовенство, рукоположение женщин, академическая свобода, а также бОльшая роль мирян в жизни Церкви. В этой борьбе за контроль над будущим Церкви консерваторы несомненно одерживают верх над либералами, потому что на их стороне зачастую оказываются церковные власти, которым первые милы послушанием и лояльностью. Они клеймят своих противников, обвиняя в ересях и нелояльности, а также в использовании политических средств, особенно средств массовой информации, в целях достижения своих целей. Но дело всё в том, что они и сами не прочь прибегнуть к силе и давлению любого рода для того, чтобы достичь своего. Иногда даже трудно отличить консерваторов от либералов по стратегии и тактике. И для правого, и для левого крыла в Церкви общим является, как я уже предположил, убеждение в том, что без их действий Церковь погибнет. И именно это «настроение» является корнем поляризации и столь многих разделений в Церкви. Конечно, оно может вдохновляться сердечной искренностью и духовной ревностью. Но какой бы невинной ни было оно в субъективном плане, оно всё равно разрушительно для церковного единства, потому что основывается на уверенности в собственной правоте и праведности, а также на нетерпимости. И, что хуже всего, оно совершенно чуждо Евангелию. Прежде всего, при таком «настроении» люди забывают притчу о плевелах среди пшеницы – притчу, которая предостерегает от того, чтобы отделяли плевелы от пшеницы, пока та еще растет (Мф 13. 24-30). При этом «настроении» упускают из внимания повеление Иисуса: не стараться опередить последний Божий суд, исключая кого-либо – даже грешников – из Царства Божия на нынешнем этапе. А в равной мере не помнят притчу Иисуса о неводе, закинутом в море и захватившем рыб всякого рода, из которых плохие будут выброшены вон только при кончине века (Мф 13. 47). Во-вторых, при таком «настроении» забывается о мудром предупреждении Гамалиила, который сказал своим коллегам по синедриону относительно преследования апостолов: «И ныне, говорю вам, отстаньте от людей сих и оставьте их; ибо если это предприятие и это дело — от человеков, то оно разрушится, а если от Бога, то вы не можете разрушить его; берегитесь, чтобы вам не оказаться и богопротивниками» (Деян 5. 38-39). И хотя совет Гамалиила не обязательно считать боговдохновенным, он содержит существенный для всех критерий различения между делом человеческим и делом, происходящим от Бога, а также настоятельный призыв ко внимательному распознанию между ними. Подобное распознание является поистине делом жизни и смерти в том случае, если выясняется, что кто-то боролся против чего-либо напрасно, – ведь особенно страшно, если боролся он против Бога! Третье – и самое главное – состоит в том, что при подобном настроении забывается об обещании Иисуса быть с Церковью всегда, даже «до скончания века» (Мф 28. 20), а также о Его обещании, что «врата ада не одолеют ее» (Мф 16. 18). Даже если консерваторы и либералы видят друг в друге «врата ада», то каковы бы ни были их толкования, слова Самого Иисуса должны убедить их в том, что их враги никогда не разрушат Церковь. Помимо этого им следует осознать и то, что Церковь выживет не потому, что они предпримут какие-то благие дела, а в силу обещания Иисуса, что Он пребудет со Своей Церковью до скончания времен. Моя критика пелагианского настроения как консерваторов, так и либералов не является призывом к пассивности и умиротворенности. В равной мере она не представляет собой вариацию учения об оправдании sola fide (только верой). Напротив, необходимы и вера, и дела; или лучше сказать – нужны добротные дела как ответ на оправдание только верой и императив этого оправдания. Требуется вовсе не чистое бездействие и не одна лишь голая деятельность, а здоровая доля самокритики и даже сомнений в себе, желание признать, что оппоненты могут в такой же мере (а может быть и больше) вдохновляться любовью к Богу и к Церкви, а также и то, что наши мотивы могут быть не во всем чистыми и благородными, что наша политика и наши действия могут не приводить к однозначно хорошим результатам и что наша тактика может стать источником соблазна для народа Божия и людей доброй воли. То, что такая мера интеллектуальной честности и смирения созвучна постмодернистскому времени, которое пришло к скепсису в отношении претензий на универсальную пригодность, не является единственным или первостепенным поводом для их усвоения, хотя такая мера способствовала бы лучшему принятию людьми нашего времени христианской вести. Куда более обязывающей побудительной причиной для такой позиции честности и смирения оказывается причина богословская, ибо она имеет прямое отношение к природе Бога как Абсолютной Тайны, всегда ускользающей от человеческих попыток инкапсулировать Бога. Она является также христологической, поскольку напрямую связана с обещанием Иисуса быть с нами, – а вовсе не основывается на успехе нашей деятельности. Наши дела в лучшем случае могут быть условием, но никак не причиной пришествия Царствия Божия, ибо это пришествие – всегда дело Божие. Убежденность в том, что Царство Божие придет несмотря ни на какие действия людей против Церкви, должна наполнять нас в наших делах уверенностью, мужеством и надеждой; знание о том, что оно придет не в результате наших планов или нашей стратегии и их практического применения, но силою Святого Духа, должно побуждать нас ставить перед собой вопросы и проявлять смирение. Каким же образом такое отношение может повлиять на будущий облик Церкви и богослужения? Конечно, невозможно обрисовать в деталях экклезиологическое и литургическое раскрытие этого не-пелагианского богословия. Исходя из слов Иоанна XXIII можно сказать, что должно быть столько любви, сколько возможно, и столько свободы, сколько допустимо. Или, если пользоваться двумя вопросами нашего эссе, у нас должен оставаться предельно допустимый минимум единообразия и для нас желательно максимально возможное единство. Чтобы осуществилось каждое в отдельности в Церкви и в богослужении, у нас должно быть единство в многообразии. Общий принцип единства в многообразии можно высказать более конкретно: нам следует быть едиными между собой в том, чтобы позволить Божиему СПАСЕНИЮ во Христе достичь по возможности наибольшего числа людей (к чему стремятся и консерваторы), однако нам следует быть максимально различными в выборе ПУТЕЙ и СРЕДСТВ достижения этой цели (к чему очень стремятся либералы). Вопрос и критерий, который не следует упускать из виду, это тот прагматический вопрос и критерий, который я предлагал выше: до какой степени данное учение или данная практика позволяет спасающей благодати Христа быть максимально действенной для максимального числа людей? Это – всецело сотериологический вопрос: ведь Сын Божий стал человеком «ради нас, людей, и ради нашего спасения». Именно под таким сотериологическим углом зрения должно работать наше воображение, открывая все возможные пути для того, чтобы сделать спасительное слово и спасительную благодать Христа доступными для всех людей – как в богослужении, так и вне его. Быть может, короткое размышление над художественным воплощение Тайной Вечери поможет понять, что я имею в виду. Среди картин на сюжет Тайной Вечери, несомненно, самое большое влияние на воображение западных богословов оказало полотно Леонардо да Винчи. Там Иисус представлен за длинным прямоугольным столом вместе с двенадцатью учениками-мужчинами, сидящими по обе стороны от Него. Тайная Вечеря выглядит так, как если бы она была частным банкетом в элитарном мужском клубе. Художник не представил больше никого – ни Матерь Иисуса, ни тех многих женщин, которые следовали за Ним и поддерживали Его (и которые, вероятнее всего, готовили еду!), ни тех нищих, больных и угнетенных, которым Иисус проповедовал Благую Весть с особой любовью, ни детей, которых он считал образцом для учеников и с которыми любил играть. На картине только Иисус и двенадцать мужчин. Кроме всего прочего, стол прямоугольный. В силу такой его формы, Иисус не в одинаковой мере досягаем для всех учеников; те, кто сидел к Нему поближе, могли говорить с Ним непосредственно, тем временем как сидевшие ближе к концам стола должны были поворачиваться боком и вытягивать шею, чтобы видеть и слышать Его. Нетрудно представить себе, как должны были развивать богословие Евхаристии, доктрину о священстве и о роли женщин в Церкви те богословы, которые созерцали эту картину. Вообразим, что вьетнамский художник (или вьетнамская художница) пытается представить Тайную Вечерю для своего народа. Первое, что он или она сделает, это изменит форму стола – из прямоугольной в круглую. В большинстве азиатских домов круглые обеденные столы, возможно, потому, что семьи в Азии обычно многочисленные и вокруг круглого стола может собраться столько народу, сколько необходимо; надо только добавить стульев и немного потесниться. Кроме того, за круглым столом у всех равный доступ к пище. Прямоугольный стол выстраивает иерархию участников трапезы, так что самые важные оказываются во главе стола. Своими угловатыми концами прямоугольный стол скорее разделяет, нежели объединяет. За круглым столом все равны: мужчины, женщины, дети, хозяева, гости; круг может начинаться с любого и им же завершаться. За круглым столом каждый может видеть и слышать любого. Сама его круглость выражает всеобщую включенность и гармонию. Метафизически эта включенность выражается символами инь и ян, образующими круг, в котором противоположности объединены, дабы достичь космической гармонии. Своей круглостью обеденный стол символизирует общение par excellence. Он не только создает и выражает равенство между участниками, хозяевами, гостями и членами семьи, но и позволяет единству проявиться в том, каким образом блюда подаются и принимаются. Обычно во время трапезы в азиатских семьях лично каждому участнику не подается каждое отдельное блюдо на отдельной тарелке, а каждое блюдо находится на большой тарелке в середине стола, а участники трапезы протягивают к ней руки с палочками, которыми они берут оттуда пищу. Само это физическое действие, когда все дотягиваются до общей пищи, выражает и в то же время углубляет общение душ и сердец, которое связывает между собой сидящих вместе за столом. Наконец, во вьетнамской религиозной традиции круг символизирует небо. Во время трапезы за круглым столом вьетнамцы вспоминают Владыку Неба, который низводит дождь, чтобы оплодотворять землю и чтобы она производила рис и всех кормила. Они вспоминают также своих предков, которым предлагают пищу в знак своего общения с ними. Так, делясь пищей друг с другом, вьетнамцы достигают общения с Богом и между собою, общения с живыми и с умершими. Теперь попытаемся построить богословие Церкви и Евхаристии, основанное на круглом, а не на прямоугольном столе Тайной Вечери. Какой должна быть Церковь – прямоугольной или круглой? Будут ли в ней подчеркиваться иерархичность, власть и различия? Или же будут подчеркиваться равенство, общение и вовлеченность в нее всех? Будут ли в ней присутствовать только мужчины – возможно, во главе стола, – или также и женщины, протягивая свои руки, чтобы приобщиться к общей трапезе, наравне с ними, с такими же длинными палочками для еды? Будет ли слышен только один голос, по направлению к которому люди должны будут вытягивать шеи, – или же всех будет в равной мере видно и слышно? Будет ли хозяин во главе стола доминировать над собранием, диктуя, что должны есть и пить его сотрапезники и как они должны вести себя, говорить и думать, – или же хозяева и гости, члены семьи и чужеземцы будут равными участниками в пиршестве общения, где каждый должным образом признан и голос каждого выслушивается с уважением? Представим себе Мессу с круглым, а не прямоугольным престолом. Будет ли она сконцентрирована вокруг кого-то (обычно, мужчины), предстоятельствующего при совершении обрядов и доминирующего над всеми присутствующими, – или же будет основываться на общем и равном участии в ней детей, женщин, мужчин в деле богослужения? Будут ли Чтения браться исключительно из христианской Библии – или они будут включать в себя сакральные тексты местного народа? Будет ли пищей и питием хлеб из пшеничной муки и виноградное вино, которые здесь являются дорогостоящими продуктами, завозимыми из далеких стран, – или местный народ будет вкушать ту пищу, которая окажется плодом их собственной земли и трудов их собственного народа? Будут ли молитвы и песнопения переводиться из числа сочиненных прежде иностранными экспертами, – или же они будут браться из глубин культурной и религиозной традиции данного народа? Будут ли обряды жестко моделироваться по образцам рубрик, определенных сверху, – или же они будут включать в себя и местные священные ритуалы? При размышлении над этими и подобными вопросами руководствоваться следует всегда одним правилом: как нам сделать спасающую благодать Христа настолько доступной и действенной для этих людей здесь и теперь, насколько возможно? Именно вера и любовь ко Христу и единодушие в возвещении Его Благой Вести и спасительной любви соблюдают нас в единстве друг со другом при всем множестве различий. Тысячелетие? Много размышляют о богословском и духовном значении приближающегося третьего тысячелетия христианства. Папа Иоанн Павел II объявил три года, предшествующие 2000 г., особыми периодами, когда нам представляется благодатная возможность размышлять о нашей вере во Христа, во Святого Духа и в Отца соответственно, – о нашей надежде на Них и о нашей любви к Ним. Конечно, в определенном смысле 2000 г. ничуть не более значителен, чем 1998-й. Бог не будет в 2000 г. ближе к нам, чем сейчас. Любой момент может быть ВРЕМЕНЕМ (kairos) благодати или осуждения для нас. Усиленное внимание к наступлению нового тысячелетия и его апокалиптическому значению способно породить нездоровые фундаменталистские выводы о конце света и связанных с этим вещах. Тем не менее, СИМВОЛИЧЕСКИ приближение новой эры может стать благоприятной возможностью для духовного обновления и преображения. Важнее же всего то, что его можно использовано как период, в который мы попытаемся подытожить кто мы есть, куда мы движемся и как туда попасть. Это время для смирения, мужества и надежды. Входя в третье тысячелетие, Церковь сталкивается лицом к лицу со многими вызовами и со многими возможностями, часть которых была упомянута выше. Очевидно и то, что она обладает дивными духовными богатствами, – и в сфере веры, и в сфере практики, – которые она способна предложить людям. Вопрос в том, можем ли мы помочь Церкви использовать их при встрече с этими вызовами, – помочь, всегда отдавая себе отчет в том, что Церковь будет приведена к совершенству Господом, а не нами. Именно действие Господа приведет все племена земли – от двенадцати колен Израилевых до племени кэхо – в один Народ Божий и соединит их различные языки в гармоничную симфонию во славу Божию.
Ответы и комментарии:
