Сергий (Страгородский), патр.

13 - 22 июля 1903 года

К читателям

Автор писем имел счастье принимать участие в торжествах прославления великого угодника земли Русской, преподобного Серафима, Саровского чудотворца... Многие очень интересуются всем, что было в Сарове в эти святые дни и просят, даже письмами, поведать им обо всем... Чувствую я и сам некоторый долг перед многими: видел я то, чего многие не видели и обязан все, мною пережитое, передать для славы Божией и Его великого угодника...

Писать нарочитые воспоминания, — потребовалось бы и времени немало, да в них не могло бы быть ни той живости, ни той точности, которая могла бы быть при иных условиях в таких воспоминаниях...

Поэтому я и решился передать в печать то, что не предназначалось для опубликованная: написанные мной из Сарова письма в Валдай, одному моему товарищу-сослуживцу... Позволил я себе лишь, передавая письма в печать, кое-что (весьма немногое) опустить, как слишком частное; а также кое-что и прибавить.

Само собой разумеется, что на напечатание писем имеется согласие настоящего их собственника.

Если предлагаемые письма хотя отчасти представят читателю то, чем жили сотни тысяч русских людей в Сарове в дни торжеств июльских, — моя совесть была бы спокойна: долг свой я тогда выполнил.

Архимандрит Сергий

1903 год, 13 июля
Саров

Дорогой мой В.А.!

Прошел уже один день моего пребывания в Сарове, в том Сарове, о котором я так давно думал, в который душой так давно рвался... Спешу поделиться с тобой всем, что переживает сердце, чем волнуется ум, чем вообще живу в эти исторические минуты. Не посетуй, если иногда я буду несколько подробен, но мне кажется, что даже мелочи из Сарова в эти святые дни — далеко уже не мелочи.

В Арзамас приехал я в восемь часов двадцать минут утра. На вокзале не найти было даже легкового извозчика: дополнительный поезд, привезший нас, в Арзамас пришел в первый раз и извозчики о нем не знали. Кое-как добрались мы до почтовой станции. И здесь ждала нас с М. неудача. Оказывается, почтовых лошадей разрешено давать лишь лицам официальным, получившим на то особое свидетельство или от Нижегородского губернатора, или от Арзамасского исправника. А у меня, кроме проездного билета, подписанного тобой, ничего в руках не было. Можно было обратиться за частными лошадьми, но за них просят по восемнадцать, двадцать, двадцать пять рублей за пару... По совету добрых людей, без всякой почти надежды на удачу, направился я к исправнику, у которого встретил ласковый прием. Спасибо ему... посмотрев мой билет, он сразу же, без всякой просьбы с моей стороны, выдал мне свидетельство на право пользования на станциях Арзамас, Ореховец, Глухово и Вертьяново тройкой лошадей. Иначе тогда заговорили со мной и на станции, и мы в двенадцать часов дня выехали из Арзамаса в святую обитель Саровскую.

Лошади нам даны были как в Арзамасе, так и на других станциях, прекрасные, экипажи-тарантасы и коляски — удобные, просторные. В нашей Новгородии я так не езжал... Впрочем, и здесь, наверно, не всегда все так было хорошо. Лишь на время торжеств открыты почтовые станции, мной названные; сданы они с торгов и на них в ожидании усиленного движения действительно поставлены лошади и экипажи безукоризненные.

Местность от Арзамаса до самого Глухова — гладкая равнина, засеваемая хлебом. Рожь везде уже убрана (а у нас только еще начинают жать!), яровых почти не родилось по случаю бездождия — говорят — с Троицы, трав вовсе нет. Всюду страшная пыль. Горизонт — громадный, но невеселый, слишком однообразный. Во всю дорогу — ни речки, ни ручейка, ни деревца... Боюсь сказать “ни кустика”, так как (кто знает!) быть может где-нибудь в овражке кустик-другой и притаился. Из Глухова в Вертьяново (Дивеево) мы не поехали, а взяли прямо на Саров, чем несколько сократили и дорогу. Чем ближе мы подъезжали к Сарову, тем более стало появляться деревьев; господствуют сосны, дубы, на общем, так сказать, фоне из березы и липы. Вблизи Сарова, версты за три— четыре до него, начинается лес громаднейший, исключительно сосновый. При всем своем пристрастии к нашим И-м островам, я полагаю, что Саровский лес и выше, и безусловно красивее.

Вся дорога от Арзамаса до Сарова — грунтовая, большая. В наших краях таких дорог не встречается: оставлена незапаханной полоса земли сажен, мне кажется, в сорок—пятьдесят, и по ней колесами наделано дорог столько, сколько в ширину дороги может установиться телег. Простор! Где хочешь, там и едешь! Во все время приходилось наблюдать, с каким чувством ожидают здесь проезда высочайших особ. От Арзамаса до Ореховца путь царский уже готов: колея или две на дороге выровнены и загорожены на время рогатками (чтобы проезжие не размесили колесами дорогу в пыль). На других перегонах дорогу только еще ровняют. В некоторых местах вместо рогаток дорогу обставляют по сторонам маленькими дубовыми веточками; ближе к Сарову на дорогу насыпают опилки, задерживающие несколько пыль. В разных местах, и в деревнях, и даже на полях, воздвигаются безыскусственные, но милые именно простотой своей арки... Особенно меня поразила одна арка — с иконой святителя Николая Чудотворца наверху.

От Арзамаса до обители — телеграф и телефон. На каждом перекрестке предусмотрительно сделаны надписи с указующим перстом: “В Саров”, “В Дивеево” и т.д. В Арзамасе, да кое-где и по дороге, есть бараки для ночлега богомольцев, правда, слишком примитивного устройства: крыши на столбах, вроде наших дровяников... В бараках понаделана масса скамей для спанья богомольцев. Есть по пути специально на эти торжества выкопанные колодцы. Есть даже печи с кубами, где богомольцы могут раздобыться кипятком. Словом, видно, что об удобствах передвижения простого богомольца позаботились много.

От Арзамаса до Ореховца (двадцать одна верста), саженей через пятьдесят — или московский казак на коне, или солдат-фанагориец с ружьем. Расположились они на полосах от дороги саженей на пятнадцать—двадцать. Чувствуют себя по-видимому пока прекрасно: нередко видишь казака, лежащего благодушно на полосе, а лошадь — треплет его шаровары; чаще встретишь солдата под снопом с трубкой... Восхитился я, увидев этих же солдат на гумне: помогают бабам молотить!.. Выражаясь “высоким стилем” — это “охрана”... Впрочем, придет время, — подтянутся! На других перегонах солдат еще мало. Стоят солдаты лагерем и у Дивеева, и у Сарова.

К Сарову мы начали приближаться в седьмом часу вечера. Чудная погода. Ясное солнце. Легкий ветерок. Во все время пути мы обгоняли богомольцев партиями в пятнадцать, двадцать, двадцать пять человек. Идут и старые и малые, идут и мужчины и женщины, и здоровые и больные. Обычная картина: выстраиваются все гуськом, подают друг другу свои дорожные посошки-палочки и плетутся к обители такой цепью. Приходилось встречаться с трогательными сценами. Завидев нашу тройку, какая-нибудь старушка издали еще становится на колени и начинает молиться: просит подаяние... Вероятно, идет за тысячи верст, не имея гроша за душой, с большим запасом только веры в Бога, да с неистощимым запасом своего горя-горького...

Чем ближе к Сарову, тем сильнее билось сердце. Затрудняюсь себе дать отчет почему, но я сильно в это время волновался. “Вот, батюшка, направо колокольня Дивеева монастыря”, — говорит ямщик... Да, — вот монастырь, который был так близок сердцу великого старца... Вот мы едем по дороге... А кто знает, не плелся ли когда-нибудь по этой же дороге согбенный старец, а за плечами у него сумочка с Евангелием?.. И каждый богомолец, которого мы обгоняли, живо напоминал мне старца в белом балахоне, некогда здесь подвизавшегося...

Едем по лесу... две версты, одна верста... Волнуемся все сильнее и сильнее. “Вот, батюшка, в просеку направо будет на секунду виден монастырь”... Монастырь действительно мелькнул и исчез... Наконец, мы из леса выехали и оказались почти у самого монастыря, только внизу, под горой. Невольно снялась шляпа и рука сложилась для крестного знамения.

К Сарову подъехали, по нашему времени, около шести часов, а по местному — около семи часов вечера. Немалых хлопот стоило отыскать мне свое помещение. Спрашиваю одного послушника, — “я при гостинице и ничего не знаю”; спрашиваю другого, — “это вам укажет отец Василий”; но где отец Василий, — мне так же мало известно, как и то, где моя комнатка... Наконец-то отведенное мне помещение было мне указано и открыто. Получил то, чего не ожидал. Уж слишком хорошо и удобно! Комната при самых воротах, в два окна, с видом в монастырь, на соборы. В комнате койка мне и моему спутнику, стол, два кресла, умывальник... Полы, стены, окна, — все заново отделано. Белье чистое, новое, всюду поразительная чистота.

Приехал я в монастырь в то время, когда над моей квартирой вверху началась служба: в больничной церкви, обращенной временно как бы в крестовую, служили всенощную (мои соседи по корпусу, только на верхнем этаже, все присутствующие в Сарове владыки и отец наместник нашей лавры, мой сосед и по этажу — В.К.С.). Наскоро мы омыли дорожную пыль, а ее было видимо-невидимо!.. И я поспешил в больничную церковь, кажется, — во имя великомученика Пантелеимона, ко всенощной. Пели певчие тамбовские. Мне очень понравилось. Встретился в церкви с отцом наместником и архидиаконом. Во время первого часа представился своему владыке (он приехал на час-другой пораньше меня), взял благословение у находившихся в алтаре высокопреосвященного архиепископа Казанского Димитрия и преосвященного Тамбовского Иннокентия.

Сразу же после службы к величайшему удовольствию своему я узнал, что можно выкупаться с удобством в купальне на реке Сатис (монастырь расположен при слиянии реки Сатис с речкой Саровкой). К сожалению, в купальне оказалось слишком глубоко, а я, усталый с дороги, да еще в новом, незнакомом месте, не осмелился плавать. Тем не менее выкупался и совершенно ожил. Вспомнил свой Валдай... Купанье хорошее, но вода несравненно теплее нашей, валдайской. Вода чистая, что меня удивило... Бегают в ней мелкие рыбешки.

У монастыря жизнь бьет сильным ключом: всюду народ, народ и народ! В воздухе стоит постоянный гул, жужжанье какое-то от массы народа. Одни спешат в монастырь, другие выходят из монастыря, вероятно на ночлег. Наибольшее скопление народа можно наблюдать около церкви препп. Зосимы и Савватия, в которой временно поставлены святые мощи (церковь закрыта на ключ и никого туда не пускают), около могилки, в которой почивал преподобный, у его кельи и в Успенском соборе.

А сколько поучительного приходится видеть! Вышел я из тарантаса... Отыскал кое-как свою келью. Иду в монастырь... В церкви над воротами поют, помню, “Свете тихий...”, нотное... А на улице море народное... Все без шапок, все молитвенно настроены... Многие на коленях... Разве можно самому не заразиться общим настроением и не помолиться?.. С простым мужичком, с убогой старушкой, смотрю, — стоит рядом и сенатор... Все в обители у святого угодника сравнялись, объединившись в одном, — в глубокой вере в него, в беззаветной любви к нему...

Но вот загудел большой саровский колокол... Народная лавина устремляется в Успенский собор ко всенощному бдению, к Саровскому всенощному бдению... Вот, — служба не Афонская, правда, но зато Саровская: начавшись в семь с половиной часов вечера всенощная у саровцев обычно кончается в час ночи.

Несмотря на дорожное утомление спать я не мог... В мою келью постоянно доносился шум от богомольцев... Это непрестанное шарканье сапог: видимо, усталые богомольцы не столько ходили, сколько волочили ноги!.. Неизбежный гул, жужжанье!.. Прибавь сюда часы на колокольне, которые динькают через каждые пять минут... С непривычки все это только трепало меня и я уже за полночь вышел за монастырь на Сатис...

Со мной был Миша... Всюду движущиеся богомольцы... В разных местах под горой и около леса костерки... Откуда-то доносится стройное пение... Прислушиваемся, — пение церковное... Замирает дыхание... Начинают явственно доноситься среди ночи чудные звуки песни “Со святыми упокой...” Это духовенство тамбовское не знает и ночного покоя, удовлетворяет народную нужду... Это оно служит и по ночам по преподобному панихиды!..

Впрочем, время мне отойти ко сну. Продолжу письмо завтра. А пока, милый мой, прощай. Мои молитвы всегда о тебе и дорогой молодежи.

Одиннадцать часов вечера.

1903 год, 14 июля
Саров

Дорогой мой В.А.!

Сейчас шесть с половиной утра. Не сплю часов с четырех: я уже писал, что мои окна выходят в монастырь, а в нем давно уже кипит жизнь: тот же гул, глухой говор, напоминающий жужжанье... В ожидании утреннего чая сажусь продолжить вчерашнее письмо.

Монастырь официально называется “пустынью”... Но в настоящее время ему приличнее было бы именоваться лаврой: так он великолепен! Впрочем, мы постоянно невольно ошибаемся и, беседуя друг с другом, “идем в лавру”, “живем в лавре!” Над всей обителью царит громаднейшая колокольня с великим, чрезвычайно оригинальным звоном. На колокольне башенные часы, отбивающие даже пять минут. Четверть часа — отбивается гамма в восходящем и нисходящем порядке, в полчаса — она же два раза, в три четверти — три раза, в час — четыре раза и затем отбой часов. Церквей в обители много и снаружи они очень хороши. Прямо передо мной красуется соборный храм Успенский, с пятью золочеными главами. Перед ним постоянные толпы народа: одни входят, другие выходят. В этом соборе спешно заканчивается установка сени над ракой для святых мощей преп. Серафима. На юго-восточном углу собора находится могила, в которой лежал столько лет преподобный старец. Левее этого собора и ближе к моим окнам другой соборный храм, Живоносного Источника... Венчается он пятью громадными золотыми главами... Если сравнить соборы, то кажется, что первый как-то подтянулся и устремился к небесам, а второй, напротив, порасплылся вширь... Еще левее этого собора, в линии монастырских корпусов, находится церковь препп. Зосимы и Савватия... Когда-то в ней, как в больничной, любил молиться преподобный, а теперь временно установлены в ней его святые мощи. За Успенским собором, направо, на общем белоснежном фоне резко выделяется своей окраской новоотстроенный храм Живоначальной Троицы. Находится он тоже в линии монастырских корпусов. В свои стены он заключил бывшую келью преподобного. Пока еще внутри отделан временно. Говорят, что освятят его в честь преподобного. Из других церквей красива церковь на источнике у северовосточного угла монастыря в честь св. Иоанна Предтечи, под ней пещерная церковь в честь преподобных пещерных киевских. Прибавь сюда еще церковь кладбищенскую во имя Всех святых, церковь Преображенскую, церковь у ворот; и ты представишь себе, как богата соборами и церквами обитель Саровская...

К своему великому празднику обитель сделалась неузнаваемой. Уже при выезде из леса к монастырю красуется, на так называемом “Лобном месте”, часовня. В ней сейчас для народа служат панихиды по преподобному, а потом будут служить молебны. Левее часовни, там же, в лесу видны двухэтажные деревянные дома (два), — это дворцы для ожидаемых сюда великих князей. На площадке перед монастырем дворянство воздвигает роскошный шатер для приема их величеств. Все дома перед монастырем, и направо, и налево, если смотреть на него, заняты гостиницами. Здесь же помещается канцелярия Тамбовского губернатора (а сам он живет там же, где и я, только окнами за монастырь); здесь же и Почтово-телеграфное отделение. По южной стороне монастыря устроены роскошные спуски с горы, с надежными перилами, а под горой за рекой Саровкой целый ряд гостиниц... Знаю пока, что здесь помещаются монахини разных монастырей, здесь в особом бараке, почему-то не бревенчатом — певчие тамбовские и наши. На восток от монастыря в особом корпусе, кажется в помещении школы, расположились съехавшиеся земские начальники. Вблизи же монастыря — устроился московский кухмистер, которому на время торжеств сдано питание насельников монастырских гостиниц и даже некоторых насельников монастыря (например, нас). В монастыре телефон... Ну, думал ли когда-нибудь Саров, что он будет потревожен телефонными звонками, и что из него будут переговариваться и с Дивеевым и с Арзамасом! Помещения собственно для богомольцев устроены вдали от монастыря, версты за три — четыре от него. Представь все эти сооружения и получится, что в настоящее время в Сарове — настоящий городок... Впрочем, место, где устроены бараки для народа, и называется “Народный городок”.

Для государя с государыней отделаны скромные настоятельские кельи. Для вдовствующей императрицы приготовлены так называемые архиерейские комнаты, богатые тоже своей скудостью. Приезд высоких гостей ожидается числа семнадцатого.

Приехал я в Саров вечером. Пока шла всенощная, пока — ужин, потом купанье, — уже стемнело и я Сарова в субботу, в день приезда, не видел. А вчера с самого утра и до четырех часов дня меня тоже не было в Сарове: я служил с высокопреосвященным нашим митрополитом в Серафимо-Дивеевом монастыре. Ранним утром, в шесть с половиной часов, выехал я на монастырских лошадях вместе с отцом наместником нашей лавры. Ехать приходится верст четырнадцать. Дорога до деревни Балыкова — прежняя, Саровским лесом, а потом исключительно полями и песками. Пыль невозможная. По всей дороге приходилось и встречать, и обгонять богомольцев... Да! Ведь по этой же дороге, без сомнения, когда-то ходил к своим “сироткам”, дивеевским инокиням, их духовный отец-устроитель, преподобный старец... В Дивеево приехали в восемь часов утра и прежде всего постарались умыться. Ровно в девять часов утра прибыл наш владыка. Собор в Дивееве прекрасен и снаружи, и внутри. Всюду образцовая чистота, чем, впрочем, могут всегда похвалиться, в противоположность мужским, все женские обители. Церкви и колокольня — каменные. Корпуса для сестер — деревянные.

Литургию служил владыка митрополит, преосвященные — Назарий Нижегородский и Иннокентий Тамбовский. Первый, — потому что Дивеево в его епархии, последний, — как сосед (граница Тамбовской епархии верстах в трех от Сарова). Из отцов архимандритов сослужили владыкам отец наместник, я. Тамбовский ректор отец Нафанаил, Арзамасский архимандрит Адриан, наши лаврские отцы Гедеон и Макарий. Служба прошла прекрасно. Пели дивеевские монашки не особенно замысловатые песнопения, но очень хорошо. Жара в церкви от массы народа была невыносимая. А народа было очень много. Ведь одних монашек в обители около тысячи (говорят, девятьсот шестьдесят). Владыка после литургии начал благословлять народ. Благословлял около часа. И наверное долго бы не было конца благословению, если бы не догадались задержать народ, стоявший на улице и тоже спешивший под благословение. Среди богомольцев, конечно, много больных, которых привела сюда вера в угодника да жажда исцеления. И трогательно было наблюдать подходивший под благословение народ. Вот, как сейчас стоит передо мной один мужичок, больной глазами... Подходит и он под благословение. Вдруг с рыданиями кричит: “Батюшка, исцели мои глаза. Антоний батюшка, помоги мне, я несчастен, исцели мои глаза...” Этот простец не знает никаких этикетов, но знает, что много может молитва пастыря... И просит помощи. И как бы хотелось, чтобы этот простец получил по вере своей! Да... Сколько здесь наблюдать приходится страждущих, ожидающих не людской, а небесной помощи!..

И получают они, с верой сюда пришедшие, по вере своей просимое. На глазах народа расслабленные встают и ходят, хромые бросают костыли... Особенно, говорят, трогательные картины случается наблюдать на источнике преп. Серафима, куда я собираюсь скоро сходить. Есть же еще, В.А., вера в простом народе! Близок еще он к Богу! И Бог близок к нему... А мы — “ученые” или, вернее, “поучившиеся”... Вот и ходишь доселе с пластырями... Впрочем, глубоко верю, что не без Господа и я стал на ноги к Саровской поездке... Но продолжаю...

После обедни в Дивееве все зашли к матушке игуменье... Здесь я встретил немало петербургских знакомых. Были здесь граф и графиня Г., Е.Ф.М., Р. и др. Матушка Мария — замечательная старушка!.. Прежде всего, — ей “только восемьдесят шесть лет...” Года почтенные. Потом, — она уже настоятельствует что-то около пятидесяти лет... На лице у нее — одна доброта. Так мило и добродушно улыбается! И однако, как, — говорят, — правит она своей обителью с ее громадным хозяйством! (Например, коров до семисот штук.) Достаточно, чтобы она сказала провинившейся сестре: “Как тебе не стыдно!”, и та уже наказана и вразумлена!.. Впрочем, у них в обители целая система управления, с подчиненными, соподчиненными и т.д. У матушки после чая пообедали.

К сожалению, время не позволяло осмотреть монастырь в подробностях, но все-таки кое-что я видел. Непосредственно после обеда все мы, во главе с нашим владыкой, отправились осматривать пустыньки. Были поданы лошади, и поезд получился оригинальный. На передней коляске-одиночке ехал наш владыка с преосвященным Нижегородским. На следующей линейке “длиннухе” расположились спинами друг к другу преосвященный Тамбовский, отец наместник и я. Другие — еще на следующих экипажах. Просто и мило! Для владыки трезвонили.

Приехали в дальнюю пустыньку, расположенную собственно в самом монастыре... В настоящее время эта пустынька (т.е. келейка лесная, в которой в свое время спасался в Саровском лесу преподобный) заключена в небольшую церковь, для которой служит алтарем. Она-то и есть “подлинная” пустынька преподобного. Прежде находилась в Саровском лесу, но любовь дивеевских монахинь перенесла ее сюда и бережно хранила и хранит. То же самое — и ближняя пустынька. Саровцы же значительно позднее срубили подражание от них же увезенным пустынькам. В дальней пустыньке в двух, недавно сооруженных витринах, хранятся оставшиеся от преподобного — тулуп, лапти с оборами, сапоги, кожаные мокроступы, в каких обыкновенно рисуют его с палочкой в руках, идущим по лесу, топор, чулки, шапки и пр. Пустынька-избушка небольшая, с маленькими окнами, срубленная из хорошего леса. Углы ее защищены от усердных богомольцев тем, что их обили кожей. Церковь эта к праздникам находилась в ремонте, и мы поэтому в ней находились и не особенно долго, и осторожно... Около дальней пустыньки — и ближняя пустынька, стоявшая прежде в Саровском лесу, у источника. В этой пустыньке, по завещанию преподобного, читается “неугасимая” псалтирь. Здесь хранится большая часть того камня, на котором преподобный молился в Саровском лесу тысячу ночей. Очень нас всех заинтересовали находящиеся здесь портреты преподобного: один снят с него при его жизни, другой — с него, лежащего в гробу... Оба портрета замечательны тем, что несколько расходятся с обычными изображениями преподобного (в цвете волос) и совершенно согласны с тем, что найдено во гробе: волосы не белого цвета, а немного рыжеватые. Епитрахиль на портрете по цвету и форме точно такая же, что найдена в гробу. В ближней пустыньке, по завещанию преподобного, раздают сухарики из хлеба черного и белого. Получили таких сухариков и мы. Еще раз напившись у матушки чаю, мы направились в обратный путь и к четырем часам вечера приехали в гостеприимный Саров.

Мое общее впечатление от Дивеева: очень там любят преподобного! Эта любовь проглядывает в каждом слове сестры, в каждом поступке любой монашки... Не говорю уже о том, что все, что есть дорогого от преподобного, хранится как святыня в Дивееве; что здесь, как святой навеки завет, хранятся в алтаре, в рамке, его наставления сестрам... Нет, здесь даже такие вещи, как скопление народа, служение владык, — с полной и искренней верой приписывается преподобному. И любит несомненно преподобный полюбившую его обитель и обитель процветает. А сколько любви вложено дивеевскими монахинями в те изображения преподобного, которые имеются в обители и которые написаны, конечно, самими сестрами!..

Теперь прощай до вечера. Ничего не имею, если мои письма сделаешь достоянием и братии, которой от меня горячий привет.

Восемь часов утра.

1903 год, 15 июля
Саров

Дорогой мой В.А.!

Думал было еще вчера вечером побеседовать с тобой. Но день меня так утомил, что вечером положительно было не до пера.

Вчера, в понедельник, мы посетили решительно все, что нужно было посетить в Сарове. Ранним утром, напившись чаю, мы отправились пешком на источник преп. Серафима, эту саровскую Вифезду, только постоянно действующую. Источник находится от монастыря верстах в двух. Существовал он еще и до преподобного, послужил нуждам преподобного, когда тот жил в ближней пустыньке. По преданию, преподобный молился, чтобы Господь дал воде этого источника силу целебную. В настоящее время источник — грунтовый ключ — заключен в шестигранный сруб, из которого скопляющаяся вода и стекает в реку Саровку через трубу. Над источником устроена прекрасная часовня, в которой богомольцы совершают свои моления. Труба по пути в речку перехвачена в особом помещении — купальне. Сделаны в трубе краны и все желающие имеют возможность встать под струю воды из источника, или, как принято выражаться, “выкупаться в источнике”. Купальня — особо для мужчин, особо — для женщин. Вода в источнике — холодная, всего в ней четыре градуса по Р.

Выйдя из монастыря в святые ворота, мы направились на юг от него, спустившись с горы за речку Саровку. Дорога все время идет вдоль речки. Если идти из монастыря к источнику, то левый берег реки всюду высокий, обрывистый, сплошь покрыт вековыми соснами. Для того, чтобы устроить дорогу, часть обрывов срезали... Дорога получилась широкая, просторная, только, по обычаю, пыльная. Во многих местах по дороге бьют родники. Правый берег — более ровный, встречаются пажинки, но больше лес. В избежание пыли направились мы без дороги по правому берегу. Спутниками нашими были отец наместник и отец архидиакон. Дорога туда прошла незаметно. За речкой толпами валит народ. Некоторые, очевидно с больными, едут на телегах. У каждого креста, у каждой иконки все останавливаются, набожно молятся... В разных местах неизбежные нищие, калеки и убогие. Некоторые распевают духовные стихи. Другие поминают родителей... Бегают и ребятишки-нищие... До самого источника устроен телефон. Вот издали показалась часовенка источника. Около нее перекинутый через Саровку мостик. И у часовеньки, и по спускам берега, и на мостике — всюду народ и народ. В самую часовню с трудом можно протискаться, да и то помогает много ряса. В стороне устроены лари, на которых продают специально изготовленные к торжествам бутылки с надписью “Вода из источника преп. Серафима Саровского”...

Первое впечатление сильное, головокружительное... Толпа настроена в высшей степени религиозно... Молятся все истово. Из разных концов доносятся то крики, то стоны больных... Нет-нет, да и закричит не своим голосом какая-нибудь одержимая. Из купальни доносятся то испуганные охи, то плач... Среди всего этого резко выделяется звон наливаемой посуды... Прибавь сюда радость нескрываемую получивших благодатную помощь, из уст в уста передаваемые рассказы об исцелениях... Да, не скоро придется когда-нибудь пережить то же, что мы переживали здесь, на источнике.

Мы прежде всего, так как это было по пути, купили бутылок для воды из источника. Хотя мы были не в рясах, а в подрясниках, тем не менее благочестивые поклонники расступились перед нами и сверх ожидания мы скоро оказались в часовне над источником. Часовня хорошо украшена иконами и картинами. В ней постоянно дежурят священники, непрестанно служащие молебны. Помолились и мы... Вспоминал я очень моего болящего студента... Дай-то Бог и святой угодник ему здоровья! Из часовни прошли в купальню, находящуюся рядом. При входе в нее стоит солдат-фанагориец. Нам только отдал честь; пропустил сразу же... Купальня довольно просторная, крытая, со скамьями вдоль стен для раздевающихся. У одной стены устроен спуск вниз аршина на два — на два с половиной. Здесь-то и находится кран, под который встают богомольцы. Над краном помещена икона преподобного, молящегося в лесу на камне.

Чего-чего в этой купальне не услышишь, не увидишь! Но общее впечатление такое, что сюда поспешила вера — твердая, как скала... Здесь богомолец уверен, что старец не откажет ему в молитве, да, пожалуй, по своей любвеобильности и отказать не сможет... И с такой верой, помолившись на икону преподобного, каждый становится под струю... И не посрамляется.

Трогательно наблюдать и то, как у этого источника, из которого когда-то пользовался водицей сам преподобный, объединяются в вере и любви к преподобному все: и здоровые и больные, и знатные и незнатные, и образованные и необразованные. Помню, — сел я рядом с мужичком... Перекидываемся словами... Конечно, все об одном, — о преподобном. “А откуда вы?..” И одно слово “Питер” производит какое-то ужасное действие. И мужичок как-то сжимается, предполагая, вероятно, что я становлюсь шире... А если бы сказать еще, что я — архимандрит... Меня умиляло то, что сюда во множестве всегда спешило духовенство и бывшая на торжествах интеллигенция...

Хотя после сильной жары и казалось несколько смелым вставать под струю источника (искушать Бога тоже не особенно-то справедливо), тем не менее несколько остыв, я молитвенно призвал преподобного старца Серафима и встал под кран. Первое действие четырехградусной воды — слишком тяжелое. Голова мерзла и болела. Но почти сразу же разлилась по мне живительная теплота, и я во второй и в третий раз встал под кран уже с удовольствием. После купанья я налил водой купленные шесть бутылок. Наливают воду в часовенке, наливают богомольцы сами.

Здесь же, дорогой В. А., мы были почти очевидцами чуда... На источнике с нами встретились наши петербургские отцы иподиаконы. Когда я только что закончил купаться, вбегает один из них в купальню и говорит короткое слово: “Сейчас только что исцелился мальчик”. Мы поспешили убедиться сами в его словах... И вот что увидели. Какая-то женщина принесла к источнику мальчика-калеку. Ножки его были сведены к спине. Ручки болтаются, но к лицу не поворачиваются. С верой она его подержала под краном. И вот где сказалась сила Божия и милость преподобного! Здесь же, у часовенки, мальчика положили на подушечку... “Протяни, милый, ножки и ручки”, — говорит мать, а сама все трет его... Малютка весь затрепетал, потянулся... “Еще, милый, протяни, еще, еще”... И мальчик постепенно вытягивает ножки и ручки. Ангельская улыбка на лице его. Все время бьет ручонками. Ничего не говорит. Его приподнимают под мышки, просят встать... Но он становится пальцами или, вернее, ногтями пальцев... Ему вдавливают ступню, передвигают ноги. Словом, все с каким-то поразительным участием помогают исполниться тому, на что явилась воля Божия... И что же? Вечером, к удивлению всех, этого мальчика привели уже в монастырь...

Видимо, сказалась здесь сила Божия... Но сказывалась она постепенно... И не благоволил ли Господь таким именно исцелением больного возгревать постепенно веру и матери и собравшегося народа... И по торжествующей их вере даровал больному полное исцеление.

Дорогой В.А.! И такие проявления милости Божией бывают, говорят, почти ежечасно. И если бы ты сам был на источнике и пережил то, что в эти минуты переживали мы, то понял бы нас совершенно. А мы и могли только, как дети, заплакать, да еще горячее помолиться на источнике Господу и его великому угоднику.

Вечером, часов в шесть, я с Мишей и отец наместник, с благословения отца игумена, взяли монастырскую лошадку, запряженную в “длиннуху”, и шагом поехали в пустыньки. Дальняя пустынька от монастыря отстоит версты на четыре. Ехать нужно по той же дороге, что и на источник.

По пути туда мы останавливались прежде всего у огородика, который когда-то возделывал сам преподобный. Место в настоящее время обнесено маленьким забором. На огородике три грядки с картофелем. Поставлен крест. Богомольцы постоянно заходят ко кресту и молятся. И как не молиться! Ведь здесь сажал свой картофель да снитку чудный старец... Здесь он в поте лица трудился и, по обычаю, среди трудов, конечно, занимался богомыслием.

Вблизи источника, на горке, находится ближняя пустынька. Я уже тебе писал, что настоящая пустынька находится в Дивееве. Здесь же — сделанная по размерам ее копия с нее. В пустыньке дежурит монах и раздает богомольцам сухарики.

На полпути к дальней пустыньке, за источником, мы остановились у того места, где в молитвенном подвиге провел тысячу ночей преподобный Серафим. Природа дикая, суровая, но чудная... Кругом громадный сосновый лес. В нем много леса-бурелома. И как-то особенно шумит этот лес. И припоминается, как под такой же шум углублялся в себя преподобный... Кричат птицы, шумит лес, пробегают звери, а старец погрузился в себя и в молитве слился с Божеством... Вот и старец подвижник Марк. Но и на него не обращает внимания молитвенный старец: не ощущает он его присутствия. А тот не нарушает его покоя...

Призадумались мы на этом святом месте... Здесь же оказалась риза с епитрахилем... Я совершил литию по преподобному, и в лесу, где он молился, раздалась ему из наших грешных уст “вечная память”.

Кстати... Как-то особенно действуют на меня в настоящее время заупокойные песнопения... Поешь — “Со святыми упокой...”, “Упокой, Господи...” А сам думаешь: “А по какому, собственно, праву я молюсь за него, когда, казалось бы, я должен просить его молитвы?”... И невольно устная молитва дополняется внутренней. Молясь за старца, смиренно, в свою очередь, просишь его великого предстательства.

В настоящее время на том месте, где молился преподобный, лежит камень, напоминающий другой камень, тысячу ночей послуживший преподобному. Я уже писал, что часть того камня хранится, как святыня, в Дивееве. Есть небольшая часть его и в Сарове. А весь камень разобран, в свое время, в Сарове благочестивыми богомольцами.

Над камнем устроен навес, в виде открытой часовни. Почти рядом с этим навесом — другой, под которым сохраняется пень сосны, к великому сожалению зачем-то выкрашенный в белую краску. Пень этот — остаток той сосны, на которой висела икона, приковывавшая к себе взор молитвенного старца, помогавшая ему оторваться от земли и перенестись к небу.

Дальняя пустынька дорога еще потому, что она напоминает место, где провел много времени преподобный. Сама пустынька тоже в Дивееве. Настоящая построена уже сравнительно в недавнее время, что заметно хотя бы по величине окон. Помолились мы в самой пустыньке. Потом спустились в подвал. Спуск тоже едва ли такой, какой был при преподобном: с железной решеткой. В подвале обнесено место, на котором в некоторые часы молился старец... На месте лежит песок. Одна из спутниц наших брала песок и случайно спросила: “А вы не подсыпаете сюда песку? Это тот песок, на котором стоял преподобный?” — “Эх, матушка, если бы не подсыпать, тогда, наверное, все место наше теперь было бы разобрано!..” Спасибо еще иноку за откровенность. Земля была высыпана обратно. Но вместо этого тот же монах всем нам дал земли, взятой из могилы преподобного, когда вынули оттуда его мощи... Она в пустыньку прислана для раздачи народу...

На горке, повыше пустыньки, на месте, где разбойники били старца, поставлен крест... Посажены березки (хотя место в лесу).

Внизу от пустыньки, на берегу Саровки (Иордана у Преподобного) пещерка, выкопанная самим преподобным. В ней он иногда тоже молился. Говорят, что она сохраняется в неприкосновенном виде со времен преподобного.

При посещении пустынек мы встретились с гр. Г. и матушкой С., с которыми и осмотрели все...

На обратном пути в монастырь мы опять остановились у источника. Та же масса народа. То же множество недужных. Иеромонах, священник, чиновник допрашивают исцелившихся и свидетелей исцелений и записывают строго проверенные чудеса. Слава Богу! Наконец-то! А сказать правду, — днем меня до глубины души возмутило было одно обстоятельство... Выхожу из часовенки после исцеления мальчика, чтобы направиться домой. Городовой, или полицейский какой-то чин, предупредительно останавливает меня и замечает: “Какая, батюшка, масса исцелений...” Смотрю, раскрывает он книжку, куда заносятся “происшествия” и начинает вычитывать исцелившихся за день... Неужели, думаю, проявления силы Божией не заслуживают того, чтобы их записывали не в книжку происшествий?.. Не для рекламы преподобному эти записи нужны... А для нас, — слабых, маловерующих... Пусть эти вести о лете Господнем благоприятном успокаивают волнующихся и сомневающихся...

При нас допрашивали глухонемого, к которому возвратился и потерянный слух, и утраченная речь. На все вопросы отзывается, — очевидно, слышит. Но память часть слов потеряла и его учат говорить... “Рад, что исцелился?”, — спрашивают... Молчит. “Скажи: рад...” — “Рад”, — отвечает мальчик... И сколько радости у народа! И какими железными нужно обладать нервами, чтобы сдерживать себя в такие минуты у источника.

Да... Исцеления подаются обильно всем верующим... А таковые сюда и собрались... Как бы хотел, чтобы собрались сюда помаленьку и неверующие! Не с хвастовством, а с сознанием своей правоты тогда каждый сказал бы им: “Идите сейчас на источник и посмотрите: слепые прозревают, хромые ходят, глухие слышат, расслабленные везут свои тележки. Блажен, кто не соблазнится о старце”...

Вчера, чуть ли не в сотый раз, зашел я в иконную лавочку. Наконец-то добился инока, продающего иконы!.. Приобрел медальонные изображения преподобного, с иконой Божией Матери “Умиление” на другой стороне. Купил изображения преподобного на шелке. Исполнены очень хорошо. Все это постараюсь освятить на святых мощах. Накупил самых разнообразных картин, касающихся преподобного. Всем питомцам привезу благословение от угодника. А они пусть молятся ему усердно. Икон хороших найти не мог, но что понравится хотя несколько, — куплю.

Пока прощай. Сегодня панихида, назначенная в двенадцать часов по церемониалу, у нас отменена и состоится завтра. Вместо панихиды высокопреосвященный Казанский служит литургию (день князя Владимира), а после нее молебен — владыка митрополит, все архиереи и отцы архимандриты.

Загудел колокол. Иду к обедне и буду молиться за вас. Молодежи мой привет.

Восемь с половиной часов утра.

1903 год, 16 июля
Саров

Дорогой мой В.А.!

Вчера утром отстоял обедню. Замечательно хорошо, хотя для нас, петербуржцев, в иных случаях и непривычно служит высокопреосвященный Казанский. Например, благословение “Призри с небесе, Боже” он произносит нараспев. Сослужили ему отцы архимандриты из Казанских. И опять для нас особенности: полагать начало литургии идут со средины сразу два архимандрита, из которых один говорит “Благословенно Царство...”, а второй — возглас “Яко подобает...” Впрочем, эти мелочи тебя едва ли так интересуют. Молебен, совершенный всеми владыками, во главе с высокопреосвященным нашим владыкой, отличался особой торжественностью.

После обеда я с отцом наместником предпринял снова маленькое путешествие: взяли с благословения отца игумена монастырскую лошадку и отправились осматривать “Народный городок”. До городка от монастыря версты три. Дорога сосновым и еловым лесом. Говорят, что прежде дорога была твердая, но будто бы ее взрывали, для того чтобы уровнять, и получилась невозможная масса песку. Лошадь тащилась все время шагом, и мы предпочли идти по сторонам. От пыли мы задыхались так же, как задыхался и народ. А народ двигался и туда и обратно непрерывной лентой. Грустную картину представляет даже самый лес: от непрерывной пыли, при полном отсутствии дождя, он весь оказался покрытым густым слоем пыли и имеет грязный цвет.

Не доезжая до городка, мы свернули несколько влево. Здесь, в лесу, устроены “номерные” бараки для богомольцев. Здесь же и приемный покой. Мы прежде всего попали в заразное отделение. Больных серьезных нет. Те же два человека, которые здесь оказались, болеют известной болезнью и, вероятно, не особенно довольны, что попали в больницу. Более населенным оказался общий приемный покой. В нем две половины — мужская и женская. Всем поставлены кровати. Белье безусловно чистое. К сожалению, нет для больных теплых одеял. Но этот недостаток не столь ощутителен. Всех больных в больнице при нашем посещении было сорок восемь. На всю массу богомольцев цифра эта слишком ничтожна. Конечно, много больных и не пользуются медицинской помощью. Но все же общее состояние здоровья богомольцев нельзя не признать удовлетворительным. При нас в больнице лежали или с опухшими от усталости ногами, или с расстроенными желудками, или даже с разными формами простуды. При больнице — доктора, шесть сестер милосердия. Прикомандирован особый священник. Больным дается мясной стол, чай и белый хлеб. Случаев смерти было около семи. Умерли, между прочим, хроники чахоточные. Не говорю уже о том, что в больницу тоже проведен телефон, в ней есть перевязочная, и чуть ли не оперативная комната.

Самый “городок” расположен на поляне, по берегам речки. Со всех сторон он окружен лесом. При самом въезде в “городок”, как и следовало ожидать, расположились разного рода торгаши. Здесь лавки со съестными продуктами, здесь мясные лавки (почему-то все оказались закрытыми при моем приезде... Думаю, что и не открывались). Устроены общедоступные столовые, где можно достать, например, щей из кислой капусты, без мяса; вероятно, не столь доступные столовые “Повар”, “Городок”, кухмистерская... Есть лавки со сластями (для кого?), парикмахерские, павильон искусственных минеральных вод и др. Кажется, кто отгадал состав богомольцев, — тот торгует на славу. Но некоторым торгашам приходится, видимо, туго. Какая же баба купит, к примеру сказать, бутылку ананасной воды за семнадцать копеек, когда на эти семнадцать копеек она рассчитывает просуществовать неделю, а воды сколько угодно и в речке. Кстати, наличие речки — это большое достоинство “городка”. Мы с отцом наместником “из человеколюбия” выпили две бутылки ананасной...

Излишне, конечно, говорить, что в “городке” масса полиции, вероятно, ожидающей какого-нибудь “движения”. А наш добрый богомолец, назло всем его супротивникам, только и делает, что молится.

Для народа устроено около двухсот бараков. Разумеется, я их не считал и цифру передаю со слов лица, близкого к организации этого дела. В каждом бараке может поместиться на нарах триста человек. В то время, когда я был в “городке”, свободных мест в бараках уже не было. Следовательно, народа только в “городке” находилось до шестидесяти тысяч.

А сколько богомольцев не пользовалось помещениями! Без сомнения, — большая часть. Выйдешь вечером за монастырь, посмотришь на поляну за реку Сатис... А там тысячи огоньков... Это у богомольцев понастроены шалаши, покрытые веточками деревьев. В них они и коротают ночи. А ночь для богомольца недлинна: в два часа он спешит уже к утрени в обитель... У своих шалашей и питаются богомольцы... Сколько раз, направляясь на Сатис вечером (купаться), я наблюдал, как кучка народа разогреет чайник с водой и мочит в воде сухарики... И так питается, в ожидании счастья — приложиться к святым мощам угодника!.

Один барак занят вызванными для представления их величествам представителями мордовского населения края; другой — местными старшинами, собранными для той же цели.

Для удовлетворения религиозных потребностей народа понастроены в разных местах часовенки. Время от времени от часовни к часовне, или даже и к монастырю, совершаются Крестные ходы, причем духовенство побуждает народ к пению в эти минуты... И тем, конечно, еще более поддерживает религиозную настроенность народа.

В общем, “городок”, в смысле благоустройства, производит самое благоприятное впечатление.

Возвратившись из “городка”, мы снова отправились на источник, где снова помолились, напились воды из источника и этим закончили вчерашний день...

Сегодня же начались уже торжества, для которых мы стремились сюда. Около двенадцати часов дня раздался благовест в большой колокол к панихиде. В соборе предусмотрительно расставили массу солдат, шпалерами их поставили и перед собором. Народа простого за панихидой поэтому в Успенском соборе почти и не было. Обидно несколько... Но с другой стороны, — возможно ли было устроить иначе?

Ровно к двенадцати часам в Успенский собор собралось духовенство. Возглавлял его владыка митрополит. С ним сослужили высокопреосвященный Казанский Димитрий и преосвященные Нижегородский Назарий и Тамбовский Иннокентий. На панихиду вышло двенадцать архимандритов и до двадцати священников. Пели на правом клиросе наши митрополичьи певчие, на левом — тамбовские архиерейские. Нужно ли говорить, какое впечатление произвели наши, особенно при сравнении с певчими тамбовскими! На панихиде поминали всех почивших царей от времени, в которое жил преподобный и дальше, тамбовских епископов, саровских настоятелей, родителей преподобного Исидора и Агафию и, в заключение, “приснопоминаемого иеромонаха Серафима”...

Как-то особенно торжественно шла панихида, и ее торжественность увеличивалась еще тем величественным напевом, которым пели “Упокой, Господи...”. Говорят, что это напев киевский. Я слышу его впервые. И опять, дорогой мой, как-то особенно я себя чувствовал, когда пел “Упокой, Господи...” — “Еще достоин ли я за него, чудного старца нашего, молиться?..” И вспоминалось мне наставление преподобного, приблизительно такое: “А когда придете к ним на могилку, — помолитесь за них (Пахомия, Исаию, Марка), да их попросите за вас помолиться...” И я на панихиде молил старца более, чем за него молился...

Кончилась панихида. Я возвратился домой... Смотрю, — возвращается наш владыка митрополит из собора (он с преосвященным Иннокентием почему-то там задержался). Его сопровождают полукругом обступившие его охранные офицеры и солдаты... А народ!.. Целая лавина позади его, да еще бегут с разных концов... Винить его за это нельзя... Пришли люди с разных концов России... Другой архиерея и в глаза-то никогда не видал... А тут сам митрополит! Нужно не забывать и того, что сюда собралось не любопытство, но вера... И однако, — не будь предосторожностей, — когда бы попал, и в каком бы виде попал домой владыка!.. С этой стороны я понимаю и солдат, которые охраняют порядок у собора и в соборе.

Сегодня вечером у нас “Парастасы” (заупокойные всенощные) по преподобному. В Успенском соборе служит владыка митрополит и преосвященный Иннокентий. Сюда же назначен и я. В соборе Живоносного Источника — архиепископ Казанский Димитрий и преосвященный Назарий.

Сегодня письмо пока кончаю. Пишу, а под окнами у меня богомольцы... Отдельные группы расположились на пажинках и закусывают... В разных местах стоят богомольцы, обращенные лицом к церкви препп. Зосимы и Савватия. Многие из них на коленях... Чувствуют их сердца, где сокрыт на время их сердобольный помощник, преподобный старец... Дай им. Господи, всего по вере их... Доносятся откуда-то вопли кликуш, ужасные вопли...

Тебя и дорогую молодежь сохрани Господь молитвами новоявленного угодника...

Шесть часов вечера.

1903 год, 17 июля
Саров

Дорогой мой В.А.!

Хотя в настоящее время и чувствую себя совершенно усталым, однако спешу поделиться всем пережитым с тобой. Вчера, как я и писал тебе, совершены были торжественные парастасы по приснопоминаемому иеромонаху Серафиму. В Успенском соборе пели митрополичьи певчие и всех привели в восторг. На левом клиросе временами помогали саровские иноки. Быть может в отдельности они и не произвели бы такого впечатления, как теперь... Мне они положительно не понравились... Даже более, — я пришел в смущение от такого пения... Однако говорят, что пение чем-то замечательно. Но чем, — сами певцы плохо знают... “Каким напевом вы поете?”, — спрашиваю. Один говорит: “Афонским”, другой: “Иерусалимским”. “Быть может, — спрашиваю, — Саровским?..” — “А все возможно, батюшка...”

Начиная с “непорочных” до конца канона все стояли с зажженными свечами, мы, служащие, — на середине храма. Канон заупокойный прочитал и произвел сильное впечатление преосвященный Иннокентий. Публика на парастас была допущена “избранная”. Начавшись в шестом часу вечера, всенощная эта окончилась в одиннадцатом часу. И это по-саровски еще не поздно. Одновременно с нашим совершался парастас и в соборе Живоносного Источника. Там пели тамбовцы.

Сегодня, в семь с половиной часов утра, во главе с преосвященным Иннокентием вышел Крестный ход навстречу Крестному ходу из Дивеевского монастыря. Долго по этому случаю гудели колокола Сарова. Крестные ходы пришли в монастырь около девяти часов утра, и сразу же мы вышли встречать владыку митрополита, совершавшего литургию. Народу с Крестным ходом пришло видимо-невидимо. А хоругвей — целый лес. В дверях собора происходило нечто ужасное. Народ давил и солдат и полицию. Никто с натиском толпы не мог ничего поделать. Мы, вышедшие встречать владыку, так и думали, что и владыке в собор будет не попасть. Офицеры буквально вопили: “Митрополит идет. Расступитесь”. Ничто не помогает. Тогда на сцену выступил Тамбовский губернатор. “Смирно!”, — раздалась команда высшим гласом у самого входа в собор... Водворилась гробовая тишина... “Осади”, — и дорога владыке моментально была очищена... Вот уменье уловить момент! Несомненно и знание психологии мужичка: осадил толпу одним решительным словом...

Литургию с высокопреосвященным нашим митрополитом служил преосвященный Назарий. Пели певчие наши и пели прекрасно, по обычаю. Поминали за упокой “приснопоминаемого иеромонаха Серафима”. На “Буди имя Господне...” преосвященный Назарий сказал слово. После литургии опять была совершена панихида по преподобному.

Сегодня обитель Саровская получила редкое (и не для обителей), и великое счастье встретить и поместить в своих стенах царственных богомольцев.

Обедали мы как-то наскоро... По телефону все время подзадоривали: государь проехал Ореховец, государь проехал Глухово, государь пьет чай в Глухове. И хотя каждый из нас прекрасно знал, что Глухово — еще только полпути, тем не менее вилки плохо держались в руках и хотелось поскорее из-за стола и — навстречу. А тут, как назло, лакей подавал особенно медленно... Впрочем, не ручаюсь, что нам это так казалось... С облегченной душой услышали мы доклад: “Арбуз испортился”... “Слава Богу”, — с удовольствием все произнесли и направились в собор облачаться.

Было около четырех часов дня. Загудел навстречу государю большой саровский колокол. Духовная процессия направилась к воротам. Впереди шли митрополичьи певчие, дальше белое духовенство, потом двенадцать архимандритов, в заключение три архиерея и владыка митрополит. Конечно, — Крестный ход.

В воротах процессия развернулась в обратном порядке... Мне с отцом наместником пришлось стоять уже за воротами и удалось наблюдать самый момент встречи государя. Тамбовские певчие были выстроены у собора.

Гудит колокол... У нас бьется сердце... Чувствуется приближение высоких гостей... Солнышко греет, но, как будто жалея царственных путешественников, прикрылось не то в легкие облака, не то в какую-то дымку...

А перед монастырем?.. Сразу от ворот к западу — отлогий спуск с горы... И вся эта дорога, с версту, полагаю, в длину, запружена народом! Целое море народное... Все ждут, ждут царя и цариц... Ждут, зная, что увидеть едва ли сейчас их удастся...

Эту громадную лавину народа сдерживают с трудом несколько московских казаков на лошадях, да выстроившиеся шпалерами фанагорийцы. Перед самой обителью оставлено достаточно места для того, чтобы подъехать экипажам...

Время идет... Вот уже пять часов. Гудит колокол, а дорогих гостей все еще не видно... Но вот подходит отец архимандрит С-м и докладывает: “По телефону ошиблись. Государь Кременки еще не проезжал”. А от Кременки до Сарова верст девять тяжелой дороги.

Солнышко грело хорошо... А нам около каменных стен, да еще в церковных облачениях, было даже и слишком жарко. Подали нам воды освежиться.

Ближе к шести часам вечера раздался благовест “во вся”: государь едет уже по монастырской земле... Откуда-то доносятся крики ура.. Жутко становится... Близко царь и царица... Вот могучее “ура” все разрастается и разрастается и, в конце концов, едва не покрывает церковного звона...

Из-за угла вылетела тройка: подъехал встречавший на границе губернии губернатор. Вскоре за ним оттуда же показалась четверка, а в открытом ландо царь и царица. Непосредственно за ними еще четверка, на которой приехала царица-мать. Далее — экипажи с великими князьями и княгинями... Когда государь приблизился к воротам, на минуту звон прекратился, владыка митрополит сказал краткое приветствие, царственные особы приложились ко кресту, приняли кропление святой водой, поздоровались с владыкой и впереди прежней духовной процессии, при звоне колоколов, при пении “Спаси, Господи, люди твоя...” направились в Успенский собор. От ворот до собора направо стояли духовенство, хоругвеносцы, дивеевские монахини, народ; налево — саровские иноки, духовенство и народ. Момент — в высшей степени торжественный... По приходе в собор — краткое молебствие и многолетствование.

По желанию государя, из собора его провели в церковь Зосимы и Савватия... И государь со всей царственной фамилией здесь впервые преклонился пред угодником Божиим... Мы, конечно, сопровождали их до этой церкви. Обратный путь — мимо приготовленного для их величеств дворца... Владыка митрополит осенил всех крестом, один из саровских иноков, в мантии, поднес государю при входе во дворец хлеб-соль (черный хлеб на деревянном блюде)... И обитель с этого момента приняла в свои стены августейших гостей...

На долю многих ли обителей приходит счастье приветствовать в своих стенах столь высоких гостей? И Сарову это великое счастье послал угодник Божий.

Счастлив сейчас Саров!.. Счастлив сейчас народ, видевший уже царя и цариц!.. Бесконечно счастлив и я, видевший царя и цариц всего на расстоянии нескольких шагов от себя.

Непосредственно после встречи царственных богомольцев все духовенство возвратилось в Успенский собор, и здесь совершен был благодарственный, по случаю благополучного прибытия их величеств, молебен.

На торжества в Саров прибыли также великие князья Сергий Александрович с супругой Елисаветой Феодоровной, Николай Николаевич, Петр Николаевич с Милицией Николаевной, Петр Александрович Ольденбургский с великой княгиней Ольгой Александровной, Георгий Максимилианович Лейхтенбергский с Анастасией Николаевной. Из министров — министры Императорского Двора, Путей Сообщения и Внутренних Дел.

Пока, дорогой мой, прощай. Напишу еще, если будет время, завтра утром...

1903 год, 19 июля

Восемь часов утра

Дорогой мой В.А.!

Около одиннадцати часов вечера, по распоряжению владыки митрополита, гроб, в котором покоился преп. Серафим, был перенесен в выложенную мрамором его могилу. Во главе с преосвященным Иннокентием в Спасо-Преображенскую церковь, где был поставлен гроб, собралось семь отцов архимандритов. В церкви, когда мы пришли, был полный мрак. Прежде чем нести гроб, мы попробовали, сможем ли его поднять... Гроб, несмотря на то, что пробыл поверх земли вот уже семнадцать дней, еще страшно тяжел. Впрочем, и сам по себе он не должен быть легким: дубовый, долбленый. Время пребывания в земле на нем сильно сказалось, и он в некоторых местах истлел; хотя, в общем, довольно таки сохранился. Края гроба, во избежание дальнейшей их порчи, обделаны серебряными полосами...

Все мы надели епитрахили и, помолившись, приступили к перенесению гроба. Я с московским отцом архимандритом Никоном нес впереди крышку. Сначала мне казалось, что мы донесем крышку легко. Однако скоро начали затекать руки, трястись ноги... И мы много раз до могилы отдыхали... В монастыре в эту ночь народа не было, и ворота были закрыты. Шли мы без светильников, не встречая никого на пути. И лишь звезды на мрачном небе были свидетелями нашей скромной процессии.

Дорога к могиле преподобного — мимо дворца, занятого царицей-матерью. Дворец, когда мы проходили, был ярко освещен... Нас там заметили...

Мы с отцом Никоном крышку принесли немного пораньше гроба, минуты на две — три. В часовне было несколько монахов, иереев... Пришли офицеры из охраны... Вдруг сюда же входят военные генералы, дамы, барышни... Я стоял у крышки и не обратил сначала особенного внимания... Но всматриваюсь... И что же? Это — великий князь Сергий Александрович с великой княгиней Елисаветой Феодоровной, и великая княгиня Ольга Александровна с принцем Петром Александровичем Ольденбургским. Тронули они нас всех до глубины души... Когда им ответили, что принесли гроб, в котором лежал в земле преподобный, они преклонились перед крышкой гроба (а гроб опускали в могилу), целовали ее. В гробу, от ветхости его, есть нечто вроде праха, пыли... Они брали эту пыль, завертывали ее в бумажки и уносили с собой... А великий князь Сергий Александрович даже помогал опускать гроб в могилу...

Умилительно было смотреть на офицеров, бывших около этого гроба еще до прихода великих князей. Они не только молились перед гробом коленопреклоненно, не только целовали его, но, кажется — если бы вежливо не сдерживали их, они растащили бы себе весь этот гроб...

Обедню сегодня совершает в Успенском соборе наш отец наместник. После обедни последняя панихида по преподобному, в присутствии их величеств. В шесть часов вечера всенощное бдение, и на нем открытие святых мощей. Если успею, напишу еще письмо сегодня же. Иначе — завтра непременно. Прости. Сохрани вас Господь.

1903 год, 19 июля
Саров

Дорогой В.А.!

В ожидании обедни сажусь опять к столу и спешу побеседовать с тобой... Давно я собирался написать тебе нечто о святых мощах, да все как-то откладывал. Исполняю намерение сейчас. Тебе известно, что при самом переложении святых мощей (происходившем между первым и пятым июля) я не был. То же, что напишу, буду сообщать со слов достовернейшего участника переложения святых мощей.

Как уже известно из официального оповещения, — в гробу оказалось не нетленное тело, а кости преподобного. Кости все лежат в строгом порядке, отделяются одна от другой довольно легко. Все совершенно целы. Волосы бороды отделились от кости, волосы головы — остались на голове. Волосы цвета седовато-рыжеватого. На одной реберной кости следы того, что она была когда-то сломана и снова срослась. То же самое и на одной кости ножной. В могиле также найдены медный крест преподобного, епитрахиль его, от которой многое совершенно цело, но кое-что тоже предалось тлению. Цвет и устройство епитрахили, цвет волос преподобного точно такие же, что и на портрете его, находящемся в ближней пустыньке (в Дивееве). А в объяснение перелома ребра достаточно вспомнить из жизни преподобного случай нападения на него разбойников около дальней пустыньки.

* * *

Уклоняюсь совершенно в сторону. Около Успенского собора, у меня перед глазами, сейчас несметные толпы народа. Какой-то особенный шум стоит над этой толпой... Государь, оказывается, изволил отстоять раннюю обедню и сейчас во дворце у царицы-матери... Народ ждет увидеть царя-батюшку.

* * *

Продолжаю о святых мощах. Святые кости омыли святой водой и на время их положили на особо приготовленном полотне. Затем они были снова расположены в анатомическом порядке, причем нужные указания давал князь Путятин (строитель раки преподобного). Все кости были завернуты в монашеское одеяние... Кости ножные были собраны в особые туфли, кости ручные — в перчаточки... Те и другие положены на своих местах... На голову надета монашеская шапочка. Небольшая часть на челе оставлена для целования преподобного.

И опять сбиваюсь с предмета... “Ура” несется по всему монастырю. Государь император сейчас прошел к себе во дворец... Дорогу среди народа чины охраны прокладывали, — но по сторонам целые стены народа!.. Сначала, было, сдерживались и лишь махали шапками... Но прорвалась русская натура и, — тихая обитель оглушена, и перед самым собором, громовым — “ура...” И полегчало видимо у народа... Все довольны... Идут сейчас группами из монастыря и крестятся... Далеко теперь и долго будут рассказывать: “Царя видели...”

* * *

Снова о святых мощах... Рассказ одного очевидца... Совершили омовение святых мощей. Он ушел в алтарь и там стоял, пока посреди храма еще продолжалось действие около мощей... Кроме теплой воды, — никаких пахучих веществ при омовении не употребляли... Но вдруг сильно стало ощущаться благоухание... Подошел к этому лицу и князь Путятин и тоже обратил внимание на разлившееся по церкви какое-то особенное благоухание... Проверили ключаря, — не было ли принесено какой-нибудь воды... Осмотрели самую воду: самая простая... И поняли тогда, что благоухание — это голос Божий о преподобном. Да, предалось тело его тлению. От него сохранились одни только кости. Но это — кости не простого человека, а человека, Богу угождавшего и угодившего, кости святого угодника Божия, его поэтому святые мощи... И за них — Богу слава и благодарение.

* * *

Святые мощи положены в кипарисовый гроб, а этот последний положен в дубовый гроб, долбленый, по образцу гроба-колоды... В таком виде святые мощи будут положены в чудную раку, устроенную усердием их величеств. Над ракой их величествами сооружается великолепнейшая сень... Едва ли кто-либо из святых угодников почивает в столь благолепном убранстве.

Вчера вечером государь вызвал к себе иеросхимонаха отца Симеона и выразил желание исповедаться у него... Ободренный преосвященным Иннокентием старец дерзновенно приступил к исполнению царского желания... Исповедались государь, государыня и великий князь Сергий Александрович в келье преп. Серафима, в той самой келье, куда тысячи людей приходили к старцу в свое время со своей душой, — с ее волнениями, с ее нуждами... Сегодня государь с пяти часов утра уже в Успенском соборе был... Отстоял с народом литургию и в свое время приобщился Святых Христовых Тайн... Служил литургию архимандрит отец Андрей из Казани (князь Ухтомский), начальник миссионерских курсов. За обедней, во время причастного, сказал проповедь отец Философ Орнатский, прекрасную проповедь... Ему передано сегодня царское “спасибо”. Отрадно и приятно и за отца протоиерея, и за все духовенство, осчастливленное монаршим вниманием в его лице. После краткого отдыха государь со всеми прибывшими сюда особами царской фамилии осмотрел все, что только можно было осмотреть... Ходил он с семидесятипятилетним старцем игуменом... Народ везде почтительно расступается, давая дорогу. Но куда царь с царицами, — туда и народ со своими котомками за спиной... И мощное “ура” не прекращается, как только из соборов или церквей показываются перед народом царственные богомольцы... Да, — другой бабушке из какой-нибудь Забайкальской области и во сне не снилось, что она увидит когда-нибудь царя и цариц!.. А тут она с ними почти плечо о плечо!.. Сохрани, Господи, царя молитвами святого угодника и помоги ему слиться с его народом... А и любит же народ царя!..

* * *

Письмо дописываю уже около часа дня. А начал его еще в восемь часов утра. Отстоял я обедню в Успенском соборе. После нее совершена последняя панихида по преподобному. С этого момента уже будем петь молебны угоднику... На панихиде присутствовали все приехавшие на богомолье царственные особы. Перед панихидой сказал прекрасное слово владыка митрополит. Панихида закончилась литией на могиле преподобного... И опять государь присутствовал и шел среди своего народа.

Рад бы был и еще писать и писать. Но нужно, хотя бы изредка, и тебя пожалеть... Сейчас получил твое письмо... Спасибо за вести из родного края. Молодежи моей сердечный привет и искренние пожелания здоровья и благодушного веселья. Молюсь за всех вас. Прощай.

1903 год, 19 июля
Саров.

Милый мой В.А.!

Слава и благодарение Господу. Совершилось то, о чем так много говорили и писали, к чему так усиленно готовились, чего с таким нетерпением ожидали. Состоялось торжество прославления угодника Божия, преподобного отца нашего Серафима.

Вчера в шесть часов вечера началось торжественное всенощное бдение. В собор Успенский впускали особенно как-то строго... От этого в дверях страшная теснота и давка. И я, хотя назначен был в служение, едва-едва попал внутрь собора... К самому началу богослужения изволили пожаловать их величества и особы царской фамилии. Собор был наполнен лицами государевой свиты, дворянством, земскими начальниками, старшинами, хоругвеносцами, приезжей интеллигенцией, духовенством... Чудное пение митрополичьего хора действительно способно было приподнимать еще выше и без того уже приподнятое настроение. На “Господи воззвах...” пели уже стихиры преподобному по изданной (пока не для продажи) службе ему. Некоторые из стихир здесь же, в Сарове, были положены на ноты регентом И.Я.Терновьш...

Но вот приблизилось время выхода на литию... При пении литийных стихир двинулась из Успенского собора в церковь Зосимы и Савватия процессия. Впереди несли фонари и хоругви, далее шли парами певчие и белое духовенство, за ними отцы архимандриты. Процессию заключали преосвященные владыки. За ними изволили следовать их величества и их высочества, а также лица государевой свиты. С колокольни все время раздается чудный Саровский трезвон. Народом усеяна вся монастырская площадь... А солнце как-то особенно ласково на этот раз посылало вниз свои лучи... В воздухе абсолютная тишина... Наступила великая минута...

Вот мы уже у Зосимовской церкви... Вся процессия, до белого духовенства, остановилась у церкви на улице, быстро и скоро развернувшись в обратном порядке. Все же остальные, с особами Царствующего Дома, вошли в самую церковь... Как-то жутко страшно было и входить в церковь, скрывавшую временно великую святыню... Трепетно было и ко гробу приближаться. Молча мы окружили гроб со святыми мощами... Молча владыка митрополит окадил его. Его величество опустился на колени. За ним опустились на колени и прочие особы Царствующего Дома... Нужно поднимать и выносить гроб... Вот мы молимся перед ним... Вот приближается к нам его величество, а за ним великие князья. Помолившись, мы гроб взяли на руки и направились к выходу из церкви. Впереди всех нес гроб сам царь. Царицы и княгини следовали за гробом... Вот мы показываемся в дверях церкви... И все это море народа, как один человек, имея в руках зажженные свечи, опускается на колени. В дверях Зосимовской церкви гроб со святыми мощами был поставлен на обитые зеленым бархатом носилки, покрыт чудной пеленой малинового цвета и в таком виде поднят нами на обозрение всего народа... Впереди всех несли носилки его величество и великие князья, далее архимандриты. Сзади всех — владыки. Гроб со святыми мощами возвышался над всей толпой и был виден отовсюду. Гудят колокола, поют певчие. А из среды народа доносятся рыдания, всхлипывания, молитвенные возгласы: “Преподобие отче Серафиме, моли Бога о нас”. И если бы ты, дорогой мой, видел эти наполненные слезами глаза, с беззаветной верой обращенные на гроб; если бы ты слышал эти стоны не тела, а самого сердца, полагаю, — и сам не удержался бы от слез!.. И понятными тебе стали бы все эти рекой льющиеся в ответ на глубокую веру чудеса.

А как умилительно было зреть царя в эти минуты!.. Монарх величайшей державы, обладатель сотни миллионов человек склонился перед тем подвижничеством, которым прославился старец, перед его великим молитвенным подвигом, перед его непосредственной близостью ко Господу... Склонились перед этим у гроба преподобного сотни тысяч народа верующего... От всей верующей русской земли принес поклон старцу-подвижнику сам царь-богомолец... И вот когда, убежден, он был воистину одно с народом, и народ слился с ним!.. Царицы и княгини шли позади гроба-Остановки процессии были на юго-западном углу собора, и затем на сторонах южной, восточной, северной и западной... На каждой из пяти остановок читалось по одному прошению литийной ектении... Лития закончилась благословением хлебов в соборе. В собор был внесен и гроб со святыми мощами, предварительно снятый с носилок. Еще закрытый, — он поставлен на середине церкви.

После первой кафизмы сказал прекрасное слово, ответившее на многие вопросы, волновавшие ум, преосвященный Иннокентий. И вот уже прочитана и вторая кафизма... Все служащие вышли на середину храма. Владыки — на кафедре за гробом со святыми мощами, мы — по левую сторону гроба в один ряд... Всем раздаются свечи... Со свечами уже стоят и их величества... В соборе тишина... Старец-игумен подносит его высокопреосвященству на блюде серебряный ключ от гроба с мощами... Владыка сходит с кафедры... И едва только раздался звук отпираемого замка, как вся церковь сейчас же опустилась на колени. Царь и царица первые показали тому пример... Громогласно, стройно, величественно запели служащие угоднику Божию впервые здесь, на земле: “Ублажаем тя, преподобие отче Серафиме, и чтем святую память твою...” Редко переживаемый момент!.. Да и переживется ли еще когда-нибудь? Народ плачет, царь благоговейно молится, молодая царица — вся “молитва”.

Вот уже и певчие от лица всего народа ублажили преподобного, как святого угодника Божия... Прочитано уже Евангелие. Наступила пора прикладываться ко святым мощам. Ах, если бы моя милая молодежь видела, как молились царь с царицами и князья с княгинями!.. Не только в землю кланялись, не только лобызали святые мощи... Но и головой некоторые, чисто по-народному, касались мощей... И симпатичной представляется такая простота и такое вместе с тем смирение... И чувствовалось, что у царственных богомольцев забот побольше нашего; чувствовалось, что есть у них какие-то заветные думы и с сердечным умилением они излагали их сокровенно новоявленному Божию угоднику.

В начале канона их величества, понесшие столько трудов за этот день, ушли во дворец. В десять часов с минутами закончилась и всенощная.

Непосредственно после всенощного бдения начали допускать ко святым мощам народ... В монастыре пройти от массы народа трудно... К сожалению, пока еще и порядка в деле этом мало... А что делается за монастырем!.. Народ как бы оцепил сейчас монастырь... Всем хочется попасть ко святым мощам поскорее... а в монастырь почти не попасть... И вот стоят они около монастыря и, руководимые духовенством тамбовским, поют... Вышли мы уже в двенадцатом часу ночи на балкон... С разных концов раздается церковное пение. Вот, здесь допевают величание преподобному, там — время от времени, не особенно стройно, но с большим воодушевлением раздается “преподобие отче Серафиме, моли Бога о нас”... А в некоторых местах поют даже Пасхальный канон... И вся эта масса народа стоит около монастыря со свечами в руках... Картина поистине трогательная!

Сегодня литургия началась в восемь часов утра. Служили все владыки, двенадцать архимандритов, восемь протоиереев и иереев. Малый вход... Раздается песнопение, и в обычное-то время так сильно действующее на душу: “Приидите, поклонимся и припадем ко Христу. Спаси ны. Сыне Божий, во святых дивен Сый, поющия Ти: аллилуиа!”... Но на этот раз оно или пелось как-нибудь иначе, или, вернее, воспринималось сердцем иначе... Дело в том, что при начале этого песнопения святые мощи в кипарисовом гробу были вынуты из гроба дубового, и на руках архиереев и архимандритов обнесены вокруг престола и снова поставлены во гроб (только уже не на середину церкви, а в раку, куда в это время был установлен гроб дубовый)... Идем медленно... Поем протяжно “спаси ны, Сыне Божий... во святых дивен Сый”... И невольно как-то чувствуется, что так к нам близко, у нас же на руках тот заступник, заступнических молитв которого мы сейчас просим... Литургия продолжалась и закончилась обычным порядком. В конце ее сказал слово высокопреосвященный архиепископ Казанский.

После литургии перед святыми мощами было положено начало молебну преподобному Серафиму... При пении “Бог Господь” святые мощи в дубовом гробу, но уже открытом, были снова вынуты из раки и на руках его величества, владык, великих князей, архимандритов вынесены из собора и установлены на прежние носилки... Начался снова Крестный ход. По-прежнему особы царской фамилии несли гроб... По-прежнему плакал, рыдал стоявший по сторонам народ... Время от времени на святые мощи кидали из толпы народа, несмотря на все предупреждения, холст, пряжу, полотенца...

Во время Крестного хода, на этот раз направившегося вокруг соборов Успенского и Живоносного Источника, совершался молебен преподобному. Закончился же молебен уже в Успенском соборе молитвой угоднику, выслушанной коленопреклоненно.

Далее... многолетия... Между прочим, подробность... Государю многолетствовали, как “веры Христовой покровителю, защитнику...” И какой глубокий смысл был в этом многолетии после Саровских торжеств!

Их величества и их высочества прикладывались ко кресту, к святым мощам. Владыка митрополит всех их благословил иконами преподобного Серафима... Раздалось могучее “ура...” Это — государь идет среди народа к себе во дворец.

Торжество прославления угодника Божия таким образом закончилось. Всюду общее ликование, сердечные поздравления и — даже христосование...

Сегодня же, в два часа дня (а литургия с Крестным ходом закончилась к двенадцати часам) обитель Саровская гостеприимно предложила своим гостям праздничную трапезу. Трапезу удостоили своим посещением их величества и другие особы Императорской фамилии. Присутствовали на трапезе все лица государевой свиты. Всех приглашенных было триста человек, очень симпатичным казалось то, что Саров и здесь себе верным оказался... К роскошному обеду не было подано никакого вина (хотя кухмистер почему-то посуды соответствующей и понаставил). Вместо вина в сосудах из белого железа были наставлены на столах монастырские квасы и меды. Тарелки под этими сосудами, вазы для фруктов, перечницы, солонки, — все из дерева, местного Саровского приготовления. Обед прошел прекрасно.

Полагать можно, что обед стоил обители немалых денег. “Ничего, батюшка, угодничек пошлет обители”, — так говорил мне перед обедом отец игумен... Кончается обед и все узнают, что государь изволил пожаловать на нужды обители двадцать тысяч рублей. Да, крепко надеются на Бога и Его угодника саровцы... И не посрамляются! Жертвы льются в обитель целым потоком... Евангелия, сосуды, лампады... Помогает святой угодник своей обители.

Возвращусь немного назад... Не хотелось бы об этом умолчать... Вчера государь с великими князьями ходил пешком на источник преп. Серафима. Здесь он помолился, выпил воды из источника, расспрашивал об источнике, заходил, в купальню. Государыни и великие княгини ездили в экипажах. От источника государь пешком же прошел в дальнюю пустыньку. Пешком они возвратились в монастырь. Это пешее паломничество государя произвело сильное впечатление не только на простой народ... А и совершалось оно на глазах всего народа: на всем протяжении стояли мужички и бабы... Их “ура” не смолкало несколько часов... Доносилось оно ясно даже и в обитель. Тронуло всех и то доверие, которое проявлено было государем к народу!.. Ведь согласись, что те казаки, которые в некоторых местах стояли, не представляли, да и не могли представить из себя никакой охраны... Господь, угодник Божий, да любовь народная к своему царю-батюшке, — вот неизменные стражи государя в Сарове... Народ со слезами, без малейшего преувеличения, рассказывает, как “он, родимый, совсем мимо меня прошел. Да такой приветливый!..” Впрочем, фотография работала на славу, и мне кажется, что отпечатает много таких моментов, от которых и не в Сарове на глазах появятся слезы.

Завтра утром их величества отбывают из Са-рова... Как-то грустно становится... Впрочем... первый день Саровской пасхи прошел!.. Начинается пасхальная неделя... А она всегда скучнее первого дня...

Только что отрывался от письма с нарочной целью, — пройтись среди народа, наполнившего монастырь (о выходе из монастыря не может быть и речи. Толпа тысяч в пятьдесят ждет входа в монастырь. Сдерживают ее напор и несколько ослабляют натиск казаки. Выйти из монастыря еще кое-как можно. Но возвратиться в монастырь, — слишком трудно...). Впущенные в монастырь выстроены в ряды от Святых ворот до Успенского собора... Всех рядов — четыре; в каждом ряду по триста пар, и даже побольше. Впускают в собор человек по сто. Остальные весьма терпеливо ждут своей очереди. Вдоль толпы иногда проходит В.К.С. и раздает народу книжки и листки...

Постоянно несут расслабленных, параличных... Человек десять—пятнадцать едва справляются с бесноватыми... И как обильно всюду проявляется сила Божия! Сейчас, как говорит народ, безногая стала ходить... Бесноватый тихо стоит в углу и все время шепчет: “Отче Серафиме...” Какой-то офицер здесь же допрашивает этих и других исцеленных... Да, — много среди этой многотысячной толпы и радости сейчас, но есть много и горя... Вот сценка у северо-восточного угла собора... Толпа окружила исцеленную... Все молятся, радуются, радуются не менее исцеленной... И здесь же сидит на могильной плите старуха с юношей лет двадцати, слепым... Старуха горько плачет, ропщет на свою судьбу... “Думала хоть здесь найти помощь... Нет, не видит и сейчас мой ничего...” А юноша, все время стоя на коленях на той же могильной плите, без остановки кладет свои поклоны по направлению к собору... Старался я разъяснить старухе, что с ропотом не получишь просимого... Не знаю, поняла ли она меня.

Пишу... А мысли рассеиваются... В полураскрытое окно опять несется “ура”. Государь из своих покоев прошел в покои царицы-матери... Все машут шапками, платками... И проходить-то приходится через самое боевое место: между покоями Успенский собор с постоянной толпой народа.

Завтра утром напутственный молебен государю. Я нигде завтра не служу. Воспользуюсь случаем и схожу еще на источник. В понедельник, двадцать первого, владыка митрополит освящает церковь во имя преп. Серафима, сооруженную в южном корпусе монастыря: Келья преподобного вошла в новый собор. Владыка наш служит здесь же двадцать второго и' затем уезжает... Закончим тогда же и мы дело, для которого приехали. Если Господь благословит, выеду обратно двадцать второго же или, в крайнем случае, двадцать третьего. О дне приезда извещу. Впрочем, завтра позволю написать еще одно, и вероятно, последнее отсюда письмо. Горячо я сегодня молился за всех вас. Мой братский привет отцу П., поклон молодежи.

1903 год, 20 июля
Саров

Дорогой мой В.А!

Сегодня утром, часов в восемь с половиной, отбыли из Сарова их величества и великие князья и княгини. Перед отъездом они изволили принять от духовенства напутственный молебен. Совершали молебен наш владыка и высокопреосвященный архиепископ Казанский. Нижегородский владыка уже в Дивееве, а преосвященный Иннокентий приветствует прощальным приветом государя в “Народном городке”. На молебен вышли десять архимандритов и почти столько же белого духовенства. Напутственный молебен соединялся с молебном преп. Серафиму.

По окончании молебна мы отправились провожать государя до ворот... Но в церкви произошла маленькая задержка... Один монах удостоился поцеловать руку государыни... Естественно каждому тогда сказать: “Почему же не я?..” И все набросились целовать руки царицам... И духовенство в этом принимало деятельное участие... Впрочем, к великому сожалению многих, пришлось все-таки многим отказаться от великого счастья...

Процессия направилась к воротам монастыря... По сторонам стоит народ... Настоящий народ, с палочками в руках, с котомочками за плечами. Народ усталый, загорелый... Он ожидает допуска в собор, к мощам... А тут снова счастье видеть царя... Не знаю, долетали ли до царя эти сердечные пожелания мужичка: “Прощай, батюшка...”, “Счастливого пути, батюшка...” И как эти пожелания опять трогательны и в своем содержании и в своей поразительной простоте...

Выйдя за ворота, владыка осенил царя крестом, еще и еще поблагодарил его величество за посещение святой обители... Под звон колоколов, при пении “многая лета”, при криках “ура” их величества покинули святую обитель.

Государь направился в Арзамас, но по пути туда его величество заезжал в “Народный городок” и в Дивеевский монастырь. В “Народном городке” царю представлены были, между прочим, представители Мордвы... Там же экипажи цариц, говорят, были буквально закиданы полотенцами, холстом и пр.

Пока кончаю... Я выеду, вероятно, двадцать третьего; часа в три ночи... В одиннадцать часов дня я должен выехать из Арзамаса в Нижний, куда приеду около пяти часам вечера. Вечером на Самолетском пароходе на Рыбинск, куда должен прибыть двадцать пятого, в пятницу около четырех часов вечера. В Валдай в таком случае— двадцать шестого, в субботу.

Кончаю письмо, а может быть и письма. Испортилось и перо, верой-правдой мне все время служившее. Всем нашим поклон. Скоро теперь и увидимся.

1903 год, 22 июля
Саров

Дорогой мой B.A.!

Все окончено... Почти все разъехались... А я сижу до двух часов ночи... Надеюсь, что письмо получишь раньше моего приезда и потому сажусь писать тебе свое последнее сказание.

Днем двадцатого числа наша компания снова отправилась на источник. День на этот раз был очень жаркий... Да и мы приустали за время торжеств... Плелись мы туда лесом, не спеша... По сторонам то же, что и в начале торжеств. Те же постоянные толпы народа. Те же причитания нищих... Лишь только Саровка изменилась и изменилась ужасно... Постоянная пыль, стоявшая над ней от непрестанной ходьбы, покрыла ее каким-то грязным толстым слоем, вроде грязной густой пены... Скоро ли она, бедная, примет свой обычный вид...

На источнике мы выкупались... На этот раз я не остался одиноким... Со мной выкупались и старцы наши... На обратном пути от источника мы были сильно поражены одной подробностью... Помнишь, — я тебе писал про огородик преподобного с тремя грядками... Так не стало теперь грядок!.. Есть только огороженное место и крест в ней... А самые грядки унесены в карманах и в платках благочестивых поклонников... Удивительно в самом деле!.. Сделана совершенно гладкая площадка... Можешь отсюда судить и о силе веры богомольцев... Отчасти, и о количестве их...

Уже значительно уставшими возвратились мы от источника... А вечером получили назначение служить всенощное бдение в имевшем освятиться храме... Храм великий и величественный. Но пока еще не отделан. Иконостас хороший, но временный... Заказан же стоимостью в пятьдесят тысяч бронзовый... Стены пока только прокрашены клеевой краской... Церковь спешно заканчивали к торжествам, предполагаю, что искусственно сушили... Поэтому в ней и до службы мы себя чувствовали так же, как в натопленной бане... А что было за службой!.. Всенощную совершал преосвященный Иннокентий. Народу было много... В одиннадцатом часу (с шести) мы получили возможность направиться к своим кельям... Как я отстоял эту службу, — и не знаю!.. Помню только, что с великим трудом, и даже хромая, я шел по улице...

Освящение новоотстроенного храма совершилось двадцать первого. Предполагалось его освящать во имя Живоначальной Троицы, а освятили теперь в честь преп. Серафима. Чин освящения и литургию совершал владыка митрополит. Под престол положена часть мощей преп. Серафима (за которыми, в свое время, мы ходили в Успенский собор, где они были заранее приготовлены).

Очень меня порадовало совпадение: в прошлом году двадцать первого июля я совершал освящение нашей дачной церкви... И нынче в это же число пришлось участвовать в освящении... Да еще в Сарове!.. Молился я о том, чтобы Господь, молитвами угодника Серафима, сохранил нашу дачную церковь навеки нерушимой...

После освящения храма обитель снова предложила радушную трапезу своим гостям... На этот раз, кроме массы духовенства, были на обеде и те офицерские чины, которые, по обязанностям службы, не могли быть на трепезе девятнадцатого.

За обедом, разумеется, велись оживленные разговоры... “А что, отец игумен, вы сделали бы всей этой компании в обычное время?” (в Сарове за обедом — ни слова...) — “Всех поставил бы на поклон, к четкам...” И это было бы истинно по-саровски, но нисколько не сурово... Чудная обитель...

Молебен для хоругвеносцев был совершен двадцать первого же числа... На молебне, на святых мощах были освящены иконы преподобного, привезенные ими из разных концов России... И понесут эти святые иконы духовную радость и утешение по градам и весям русским.

Владыка митрополит отслужил обедню двадцать второго числа... В этот же день он и уехал из Саровской обители, ровно в двенадцать часов дня. Преосвященный Иннокентий и высокопреосвященный Димитрий далеко за обитель (верст девять) провожали владыку...

Сразу осиротели мы... И не знаю почему, но почувствовалось, что и нам нужно уезжать, вот сейчас даже нужно уезжать... Но поезда подходящего в Арзамасе для нас не было. И мы решили выехать завтра, часа в два ночи.

Я страшно стал почему-то сейчас скучать... Уже три раза ходил на почтовый двор удостоверяться, — действительно ли нам будут лошади... Не ручаюсь, что не пойду и еще...

А тут укладывают свои пожитки наши... Отправляются и певчие... Как ни чуден Саров, но и нам пора его покинуть...

Ходил еще поклониться святым мощам... Ходил проститься с преосвященным Иннокентием, которому мы обязаны многим вообще, а в частности и необыкновенным гостеприимством... Получил от него пять иконок преподобного, писанных на доске от его сеней... Простился с добрым, чудным старцем, игуменом отцом Иерофеем... От него получил в благословение иконку.

Еще несколько часов, — и мы уезжаем. Поклон тебе, великий угодник Божий... Как я хотел бы снова быть у твоего гроба. Поклон тебе, чудный Саров, с твоей жизнью, с твоими порядками. Поклон тебе, Саровская земля, так обильно насыщенная Божией благодатью...

Восемь часов вечера.

Сергий (Страгородский), патр.

Письма из Сарова