Леонтьев К. - Письмо студенту

Письмо это писано было к одному молодому человеку, студенту Московского Университета, в ответ на его просьбу разрешить некоторые его религиозные сомнения. Помимо своей автобиографической ценности, письмо это представляет большой интерес особенно для молодежи, нередко волнуемой теми же религиозными вопросами. Важно и то, что содержание письма было известно Оптинскому старцу о. Амвросию и им одобрено. Печатается оно все без пропусков. Прот. И Фудель.

В. И. О. С. и Св. Д. А.

1. „Да (говорите Вы) я в глубине души отношусь к Церкви не только с наружною почтительностью, а со страхом и трепетом, но не так, как повелевает нам закон".

О, этого я не думаю; думаю, что главные основания Ваши правильны, и что те недостатки Ваши, о которых Вы дальше упоминаете, происходят или от неопытности духовной или принадлежат к тому, что зовется „искушениями". От искушений же и Святые не изъяты. И без них ни вера сама не утверждается, ни навык к нравственным подвигам (о Христе) не приобретается. (Я прибавил „о Христе" нарочно, чтобы обозначить, что нравственность самочинная, как у честных атеистов и т. п. ни малейшей цены для загробного спасения не имеет; она может быть для житейских сношений очень удобна и приятна, но освящения она не имеет, она хороший белый хлеб, а не вынутая просвира).

Вы говорите: „В Бога я верю, но вера моя какая то неровная. Иногда я молюсь с наслаждением: иногда только по привычке отчитываю молитвы".

И прекрасно делаете, что по привычке их читаете. Этот труд, это понуждение, это изволение первичное, этот навык более в нашей воле, чем то наслаждение, которым Вы довольны.Это один из главных пунктов современных ошибок и недоумения. Мы все нынче ищем сразу сильного чувства, трогательного ощущения, искренности и т.д. (Фудель в своей брошюре с особым удовольствием свидетельствует об этой искренности) [1]. Это большая ошибка. Не только ровную молитву приобрести невозможно; но и ровная вера едва ли кому-нибудь доступна, разве великим подвижникам. (И за то, что у них вера всегда ровна, я не ручаюсь; свидетельств святоотеческих на это не помню).

Помните Евангельское: „Верую, Господи, помоги моему неверию". Можно считать себя верующим и даже правильно в основаниях верующим; но нельзя никогда считать себя достаточно верующим. Св. отцы оставили нам примеры этому: многие из них, принимая охотно всякие обвинения в грехах страстей (напр.: ты блудник, ты гордый, ты сребролюбивый и т.д.), соглашались с обвинителем и говорили: это правда. (И говорили это искренно, ибо тонким и долгим вниманием к своим психологическим процессам узнали на опыте, до чего и они, подвижники, внутренне „удобопреклонны" и до чего и в них есть зародыши всех пороков, которые при невнимании могли бы разрастись сильно). Но когда им говорили: ты еретик, эти Отцы Церкви отвечали решительно: "нет, я не еретик!" Они сознавали, что вера ума, так сказать, (или, по-нынешнему, „убеждения") у них была правильная, претендовали только на качественную правоту своей веры: а, конечно, не на количественную и постоянно высочайшую интенсивность ее. Первое есть только обязанность исповедания, второе было бы духовной гордостью. Поэтому не смущайтесь и Вы через меру ни сухостью молитвы Вашей, ни даже временными колебаниями сердечной веры. Храните крепко только ту веру ума, о которой и выше я говорил, а что касается до сердечных порывов при молитве, то она сама будет приходить как утешение, поддержка и награда от Бога. О! как мне все это знакомо! И я даже завидую Вам (т. е. дружески, любовью, завидую, радуюсь за Вас), завидую, что Вас все эти вопросы волнуют в 20 с чем-то лет, а не в 40, как случилось со мною. Сила молитвы даже и самой сухой удивительна. В 85-м году я, живя летом один и больной в Мазилове, познакомился там с известным Пругавиным (я его считаю нигилистом, настоящим, твердым и жестоким, но выжидающим, сдержанным и осторожным). Меня он очень интересовал; а он, с своей стороны, был ко мне с виду довольно внимателен. Говорили мы и о религии. Он мне сказал между прочим, что один монах советовал ему молиться, чтобы приобрести веру. Пругавин удивлялся, „как это можно молиться Тому, в Кого не веруешь". (Впрочем, для исторической точности замечу, что он поостерегся выразиться (при цензоре, вероятно) так резко, как выразился я: он не сказал „Тому в Кого", — а просто молиться без веры... Это все-таки цензурнее). А монах был прав. С нашей стороны достаточно принципиального изволения; искреннего желания подчиниться учению Церкви; действие молитвенное, смирение, послушание совету более в нашей воле, чем чувство молитвенное, чем приобретение этого чувства. Знаю это по опыту. В конце 60-х годов (под 40 лет), я был уже исторически подготовлен (если можно так выразиться про отдельное лицо) к восприятию учения Церкви; я очень желал уже и тогда уверовать снова, как верил в детстве, с простотою сердца и живостью. (Простота ума не нужна; простота сердечного отношения необходима). Я любил веру православную, но у меня не было страха Божия; или лучше сказать— тень этого страха только изредка посещала меня на минуту. Мне не доставало тогда сильного горя; не было и тени смирения, я верил в себя. Я был тогда гораздо счастливее (за 30 лет, в Турции), чем в юности и потому я был крайне самодоволен. С 69 года внезапно начался перелом; ударь следовал за ударом. Я впервые ясно почувствовал над собою какую то высшую десницу и захотел этой деснице подчиниться и в ней найти опору от жесточайшей внутренней бури: я искал только формы общения с Богом. Естественнее всего было подчиниться в православной форме. Я поехал на Афон, чтобы попытаться стать настоящим православным; чтобы меня строгие монахи научили веровать. Я согласен был им подчиниться умом и волей (и этому много помогала и косвенно содействовала одна уже вовсе не личная, не сердечная вещь, а объективная, или философская, этому решению, этой охоте подчиниться учению Церкви много содействовало глубокое и давнее отвращение мое к современным прозаическим формам прогресса, к равенству прав, к изобретениям, машинам, сообщениям этим, к какому то вообще „штатскому" и практическому будто бы мировоззрению и т.п.). Между тем удары извне сами по себе продолжались все более и более сильные; почва душевная была готова и пришла, наконец, неожиданно минута, когда я, до тех пор вообще смелый, почувствовал незнакомый мне дотоле ужас, а не просто страх. Этот ужас был в одно то же время и духовный и телесный; одновременно и ужас грех и ужас смерти. А до этой минуты я ни того, ни другого сильно не чувствовал. Черта заветная была пройдена. Я стал бояться Бога и Церкви (как Его выражения). С течением времени физический страх опять прошел, духовный же остался и все вырастал.

Было время (именно от 71-го до 73-го года на Афоне и в Царьграде), когда я очень горячо и усердно молился о прощении грехов и об отдыхе на земле; но о спасении души, о загробной жизни просто и думать не хотел. Моя молитва и моя вера были тогда с этой стороны какими-то „ветхозаветными". Отец Иероним, великий Афонский старец и наставник мой, как нельзя проще посоветовал мне повторять только каждый день: „Господи, пошли мне веру в загробную жизнь и утверди ее в сердце моем". И послал Бог и утвердил. А я твердил это чаще сухо, невнимательно, формально (как нынче любят говорить, забывая, что эта форма-то и есть выражение основной идеи — покорности, послушания Церкви и т.п.). Сильно чувствовать всякий раз при молитве невозможно; это не зависит от нас. Взять книжку, прочесть, принудить себя, когда и не хочется; понудить себя при этом к большей сосредоточенности мысли — это все мы можем. Да и что может быть благороднее, возвышеннее, привлекательнее, почтеннее, когда видишь, что человек сильный по молодой ли энергии или по зрелому опыту жизни, или умом высокообразованный склоняется во прахе не только перед невидимым Богом, но и перед обычаями веры, даже перед представителями учительствующей Церкви Его; несмотря на то, что они сами очень часто слабы и недостойны. „Не нам, не нам, а Имени Твоему".От этого легок переход и ко второму Вашему сомнению.2. Священник, о котором вы говорите, дурной человек; вы это знаете, и вас его плохая нравственность смущает при принятии таинств. Не смущайтесь; это смущение есть действие демонических начал. Я сказал - „не смущайтесь"... Я выразился не точно. Смущаетесь вы невольно. Трудно не смущаться при виде служителя алтаря Божия, который ведет себя неприлично. Преодолеть в себе это чувство вполне невозможно, да пожалуй что и не всегда нужно. В этой досаде кроется и доброе чувство — уважения к его сану, к мистическому освящению его особы. (Просфира дурно испечена, но частица все-таки из нее вынута). Досадовать можно (не злобствуя; а лишь скорбя); но не надо давать себе волю смущаться. Аскетические писатели различают в деле греховной борьбы несколько степеней: 1. Прилог; 2. Сосложение и т.д. до настоящей страсти. Первый, прилог, не от нас; он от диавола; человеку набожному встречается молодая женщина; он обратил внимание на ее красоту (прилог). Начинает он думать, с услаждением останавливается на этом, мечтает — это сосложение. Незнающему — простительно, знающий должен сделать усилие ума и воли, молитвой или другим занятием отогнать прилог этой мысли и т.д. Тогда он прав (хотя все-таки и не безгрешен). (Как это у Пушкина:

Напрасно я стремлюсь к сионским высотам
Грех тяжкий гонится за мною по пятам" и т.д.

Твердо не помню).

То, что я сказал о женщинах (о блуде), приложимо и к гневному движению, и к зависти, и к корысти и ко всем грехам. Прилог, сосложение... и наконец страсть в полном развитии. Приложимо оно и к вашим чувствам. У Вас невольное движение досады на неприличного священника (я говорю неприличного, потому что не знаю какие у него слабости: Вы не пишете; предполагаю у русского священника пьянство и какое-нибудь грубое, слишком уже откровенное (до цинизма искреннее) корыстолюбие). Умственный суд Ваш справедлив; нельзя обманываться, он нехорошо ведет себя; Вы судите без злорадства, Вы готовы простить ему это (вы, положим, никогда не забываете правила: „Возлюби ближнего твоего, но возненавидь грехи его"); вы только скорбите; пока это, все еще не беда. Но вот вдруг у Вас является мысль, что у него и Таинство совершиться не может. Вопрос о личной и переменчивой нравственности священника Вы совсем некстати вдруг переносите в область догматической, основной, не подлежащей изменению мистики. Это уже прилог. Эта мысль прилог. Оставьте ее без внимания, отгоните ее как докучную муху, скажите себе: какой вздор. Боже, помоги моему маловерию. И муха отлетит. Сосложения не произошло. Остановитесь на этой мысли, Вы смутились и само Св. Причащение приняли не совсем чисто и спокойно. Но все-таки лучше принять, чем сказать себе: „Ах, я - недостоин, я не могу причаститься" и уйти. Мы всегда более или менее недостойны. Если считать, что мы всегда одинаково недостойны; то это смирение будет на границе отчаяния. Средний путь, здравый тот, что мы всегда недостойны, но в неравной степени. Было бы нелепо воображать, что степень вашего недостоинства при подобном минутном смущении так же велико, как недостоинство другого человека, который, может быть, рядом с вами причащается вовсе без веры во 1-х, а потому что того требуют какие-нибудь его практические дела (служба, брак, угода сильному и т.д.) и вдобавок причащается, не говевши, не готовясь, не постясь даже и ни дня, а после ночи, проведенной с любовницей.

Вы обязаны знать при этом, что во всецелости жизни своей этот, в данную минуту преступный человек, быть может, больше вашего угоден Богу; но в этом частном случай он, конечно, недостойнее Вас.

Не знаю, хорошо ли я объясняю, но я передаю Вам то, чем руковожусь в жизни сам. Так меня учили и древние аскетические писатели и духовные старцы нашего времени.

Насчет „белого духовенства", а иногда и монахов, я Вам скажу, что эти чувства ваши как нельзя более мне знакомы по опыту. И после 17 лет моего близкого обращения с монахами (и православным учением вообще) не могу освободиться от досады на грубость чувств и манер во многих духовных лицах наших. Но виноваты не эти люди, или бедные, или вовсе неблаговоспитанные, виновато дворянство русское. Оно так пошло отбилось от религии и от Церкви, что само, лишившись ее утешений и ресурсов ее могучего мировоззрения, лишило с другой стороны Церковь и иерархию своей благовоспитанности, своих тонких и сильных чувств, своего изящества, своей житейской поэзии.

Что же никто из нас нейдет в монахи? Что же все собираются только в священники? Я не говорю в сельские непременно, не надо возлагать на себя „бремена неудобоносимые", а хоть в Соборные Протопопы и то хорошо. Один, другой, третий и т.д. Это отразилось бы и на многих низших.

Молодые люди все хотят сразу наивысшего подвига и к тому же вольного. А надо вспомнить две крайности: существующее монашество, в котором зависимость от воли других тяжелая, и нигилистов. Отчего нигилисты тверды в достижении своих преступных целей. Оттого, что они жестоко друг от друга зависят и боятся друг друга.

И „человечество" и отдельный человек вообще вовсе не так высоки нравственно, как хотят их сделать иные идеалисты. Они могут стать получше и похуже; но нельзя в идеале отказываться ни для себя, ни для других от грубых основ психологических — тонкого страха перед сильнейшими, самолюбия, вещественных нужд и т.д. Величайшие христиане подвижники жестокими усилиями над собою вырабатывали в себе большею частью в поздние годы приблизительную только свободу от всего этого. Они проходили прежде строгое послушание другим.

Пусть-ка дворяне и вообще люди молодые прежде вот на этом поприще испытают себя, на поприще христианского само-спасения, само-исправления, само-подчинения даже и плохому духовенству. А потом уж народ учить... Благородны мысли Фуделя, напр., и книжка его очень симпатична [2]. Но содержит ли он сам посты? Слушается ли Церкви? Если нет, и если он при этом покоен совестью, то Боже избави нас от таких народных учителей. Пусть лучше народ грамоты не знает вовсе, чем видеть такие примеры в учителе. А притворяться только для народа — куда ж тогда мы денем ту искренность, которой они (юноши) так гордятся.

Рачинский постится; Катков и Аксаков постились. Вл. Соловьев постится, и я пощусь, иногда по крайней слабости рыбу ем; а уж мяса и молока постом есть не стану. Едва теперь ноги таскаю, а уж не оскоромлюсь (разве в дороге, да и то не Великим Постом); а многие считающие себя православными ведь в Страстную даже не могут без мяса продышать.

Уж не внешность ли это одна?

Нет, не внешность одна, а душевный и телесный подвиг. Душевный в том, что я насильно, но с радостью исполняю предписание Соборов. Телесный, конечно, в том, что постное редко кто любить, и многие от него (в начале особенно) отвыкши, даже болеют. Какая же тут внешность? Внешность от внутреннего побуждения любви к исполнению заповедей Церкви. „Вера без дел мертва". Но дела не в одной милостыни, как многие думают и в любви к ближнему. Она и в любви к Богу. Земное же, доступное нам, выражение любви к Богу есть любовь к Его заповедям. Бог, Христос, Св. Отеческая Церковь. Кто любит Высшего, тот Ему повинуется и противу вкусов своих. Повинуюсь Святоотеческому учению, повинуюсь Христу; повинуюсь Христу, повинуюсь Богу.

Ясно, надо поститься, надо читать и насильно и сухо молитвы, надо говеть и т.д.

Немощи нашего невоспитанного духовенства не должны нас надолго смущать.

Мы сами „воспитанные" виноваты, что не хотим и не умеем облечь в Церковные формы наше более тонкое содержание. Нельзя пороки сословия переносить на то учение, которому это бедное и грубое сословие, как умеет по мере сил своих, служить. Врач (человек высшего, общественного воспитания) исцели себя сам.

К. Леонтьев.

Писано по благословению Оптинского Старца
о. Амвросия. Март 1888 г. Оптина Пустынь.

Пишите иногда, не забывайте.

А Фуделев верно рассердился на мой „формализм",— что не хочет войти со мной в „общение". Напрасно; мне его брошюрка нравится, как молодой зеленый березник; строиться из него еще нельзя, а для хорошей метлы, сметать нигилизм очень годится, Suum cuique. Пойдет прямо - и на постройку будет хорош.

Примечания:

[1] Но дело не в самой искренности, а в ее направлении. И Желябов был, вероятно, искренний в своей вере человек, коли на виселицу пошел.

[2] Книжка, о которой неоднократно в этом письме упоминает К.Леонтьев, был мой первый труд, только что появившийся в печати: „Письма о современной молодежи и направлениях общественной мысли".

Сообщил протоиерей Иосиф Фудель.

Богословский вестник. С. Посад. Февраль, 1914 г.