Евлогий (Георгиевский), митр. - Путь моей жизни

(1897-1902)

В Москве я свиделся с братом и купил дешевую митру. К родителям не поехал - спешил в Петербург.

По приезде в столицу я прежде всего сделал визит В.К.Саблеру: мое назначение состоялось не без его участия.

В.К.Саблер принимал с 8 часов утра. В приемной я застал уже много посетителей, тут были архимандриты, простые монахи, монахини, странники, священники... Сидят и терпеливо ждут выхода важного сановника. Ко мне подошел какой-то архимандрит. Разговорились. Он оказался бывшим наместником Почаевской Лавры, осужденным на ссылку в дальний монастырь. Провинность его заключалось в следующей беде.

Почаевская Успенская Лавра - бывшее униатское гнездо - досталась России по второму разделу Польши в царствование Екатерины II. Она красиво расположена на высокой горе, а собор ее построен над крутым обрывом, на самом его краю. Император Николай I определил его положение метким словом: "Дерзкая постройка". Перед Лаврой - терраса, оттуда открываются широкие дали вплоть до пределов Галиции и виден униатский галицийский монастырь "Подкаменье". Этот монастырь был основан после утраты униатами Почаевской Лавры. Им хотелось возместить потерю, они даже попытались скопировать Почаевскую Святыню. В Лавре на скале есть выемка в форме ступни левой ноги, в ней всегда скапливается вода, и население считает ее целебной. Местная легенда гласит, что Почаев посетила Богородица: выемка - след ее ноги.

"Пасли пастыри овцы на гори,
Где стояла Божья Мати;
Там воду берут?
Всем людям дают..."

Так, в своем безыскусственном творчестве, поет народ, прославляя свою великую народную святыню - святую гору Почаевскую.

Униаты в "Подкаменье" тоже выдолбили выемку, придав ей форму ступни правой ноги, и связали с той же легендой.

Близость Почаевской Лавры к Галиции имела ту хорошую сторону, что галичане-униаты, всегда тяготевшие к вере своих отцов - к православию, легко перебегали через границу на поклонение Почаевской Святыне. После изгнания униатов в народе стали ходить слухи, что, уходя, они зарыли под колокольней клад. Этот слух с течением времени приобрел стойкость убеждения и продержался многие десятилетия. Кто-то вздумал напомнить о зарытом кладе архиепископу Модесту и было решено под колокольню подкопаться. Под руководством наместника начались работы. Вскоре возникла опасность, что колокольня может рухнуть. В Лавру наехали инженеры - и замыслу ужаснулись... Епископ Подольский Ириней (бывший Тульский, постригавший и рукополагавший меня) по указу Святейшего Синода приехал производить следствие - наместника Лавры обвинили в пассивности: ему следовало проявить инициативу, протестовать против неразумного плана... - словом, виноватым оказался стрелочник, и бедного архимандрита решили сослать в дальний монастырь.

Все свои беды он мне поведал в приемной, ожидая выхода товарища обер-прокурора.

Тут появился Саблер... Приметив меня в толпе, он радушно меня приветствовал и повлек в свой кабинет. Стал говорить о Холмщине, о Варшавском архиепископе Флавиане, о его викарии - епископе Тихоне, бывшем ректоре, который семинарию отлично поставил. Разговор с Саблером меня окрылил. Затем он пожелал мне представить целибатного священника-галичанина о.Димитрия Гебея, желавшего принять православие, и поручил иметь в будущем его в виду для Холмской семинарии.

Другой неотложный визит был к Петербургскому митрополиту Палладию. Доступ к нему оказался труден: чтобы попасть на прием, надо было прождать несколько дней. Секретарь его Тихомиров, бритый, добрый, расторопный старец, посоветовал мне приема не дожидаться, а прийти в указанный им час и посидеть в канцелярии: митрополит через эту комнату проследует, тут я ему и представлюсь.

Сижу, жду... Вдруг слышу шуршанье шелка, вижу белый клобук, блеск, сияние... - и я бух в ноги!

- Вы кто? - спросил митрополит.

- Я вновь назначенный ректор Холмской семинарии...

- Вы собираетесь ехать? В час добрый...

И митрополит проплыл дальше.

Пользуясь пребыванием в Петербурге, я зашел в семинарию для информации, как она поставлена. Все мне показалось культурно, чисто, благоустроенно. Инспектор, иеромонах Сергий, осведомил меня о ее порядках и постановке учебного дела. С достопримечательностями Петербурга я не очень знакомился. На извозчике проехался по Невскому, зашел в Казанский собор, в Исаакиевский, побывал у Спасителя... Провел в Петербурге дня 3-4 и направился в Холм через Варшаву, где мне нужно было представиться архиепископу Флавиану.

Уже в вагоне, подъезжая к Варшаве, нахлынули первые впечатления новизны и чуждости. Моя спутница, дама с ребенком, выходила на какой-то станции, я помог ей открыть дверь, она поблагодарила меня по-польски. Приехал в Варшаву - извозчики, упряжь, говор, люди какой-то особой складки... - все иное, все по-другому, чем у нас. Новый, неведомый мне край. Своего рода "заграница".

Я добрался до архиерейского дома и сказал швейцару, чтобы он меня провел к архиерейскому эконому (с чемоданами прямо к архиерею я побоялся). Эконом засуетился, стал угощать чаем. Прослышав о моем приезде, меня пригласил к себе смотритель местного духовного училища (В.Н.Щеголев). Встретил в вицмундире, принял с той особой почтительной любезностью, которая подчеркивает неравные служебные положения. От него я узнал, что архиепископ Флавиан поехал поздравлять супругу генерал-губернатора княгиню Анну Александровну Имеретинскую со днем ангела и мне придется подождать его возвращения.

Встреча с высокопреосвященным Флавианом оставила во мне самое благоприятное впечатление. Он был необычайно со мной ласков.

- А мы все вас заждались... Я очень рад. Наконец-то вы приехали... Преосвященный Тихон все меня запрашивал: когда же отец ректор приедет?

Он пригласил меня к завтраку. Тон его разговора, приветливый, ласковый, непринужденный, искреннее доброжелательство, которое в нем чувствовалось, были для меня приятной неожиданностью, - я воспрянул духом. Вот что значит доброе отношение!

После завтрака я был приглашен к смотрителю. Он созвал учителей, друзей, устроил ужин. Потом все меня проводили на вокзал. Владыка Флавиан приказал отвезти меня в своей карете. Прощаясь со мной, пригласил приехать к нему на несколько дней на Рождестве.

- Тогда вы расскажете ваши впечатления о семинарии.

Как мимолетно мое пребывание в Варшаве ни было, я успел почувствовать нечто для меня новое в отношениях людей. Очевидно, положение ректора Холмской семинарии считалось здесь высоким, и я в их глазах был "важной персоной".

В Холм я прибыл утром, часов в восемь. На перроне меня встретил инспектор о.Игнатий со своим помощником и экономом. Со всех сторон: "Отец ректор!.. Отец ректор!.." На лицах улыбки, на устах приветствия... У подъезда вокзала пара лошадей - отныне мой собственный ректорский выезд.

Подкатили меня к семинарии. Новенькая, чистенькая, вокруг огромный сад-парк для семинаристов; отдельный ректорский сад с фруктовыми деревьями, с особым садовником...

Ввели меня в ректорскую квартиру. Она оказалась большой (5 комнат) и прекрасно обставленной. Как мало напоминала она владимирскую мою "пустыню"! Явился эконом. "Прикажете чаю? кофе?"

В первый же перерыв между уроками ко мне пожаловала учебная корпорация в застегнутых мундирах. О.инспектор представил всех преподавателей по очереди. Я сказал им несколько слов приблизительно в следующих выражениях: "Я очень рад вас видеть, господа... Моим девизом будут слова псалма: как хорошо и как приятно жить братьям вместе..." Потом о.инспектор сказал, что надо съездить к преосвященному Тихону, который предложил мне приехать прямо к обеду.

Епископ Тихон, добрый, веселый, приветливый, встретил меня радушно.

- Я так вам рад...

Завязалась беседа, мы хорошо поговорили. Я почувствовал себя в той братской атмосфере, в которой нет и тени покровительственной ласки. Я понял, что всякую официальность в отношениях, к которой я привык во Владимире, надо отбросить и к моему новому начальству надо относиться попросту, с открытой душой.

Вечером я присутствовал на молитве семинаристов. Первая с ними встреча... О.инспектор обратился к ученикам:

- Вот новый ректор... Надеюсь, вы оставите доброе впечатление.

Я тоже сказал несколько слов. Этим заключился день моего приезда в Холм.

Прежде чем говорить о моей ректорской службе в семинарии, я скажу несколько слов о Холме и Холмщине.

Холм - скромный уездный городок Люблинской губернии, с польско-еврейским населением, с налетом польской культуры и на русских горожанах. Расположен он в низине, а над ним, на высокой горе, белый кафедральный собор, видный еще издали, когда подъезжаешь к городу.

Историческое предание связывает основание Холма с именем князя Владимира. На охоте в лесах он заблудился и набрел на место, которое ему так понравилось, что он решил основать город, построить церковь и пожертвовать ей икону Божией Матери, одну из того богатства икон, которым его снабдили греки при крещении. Она написана на полотне, наклеенном на доску. По мнению академика Соболевского, письмо этой иконы несомненно греческое - IX-X века. Икона эта явилась историческим знаменем Холмщины. С нею связана была вся ее горькая судьба на протяжении многих веков; она пережила нашествие татар: они сорвали с нее золотую ризу и нанесли удар каким-то острым оружием, от которого на лике остался большой шрам; несколько раз икону забирали католики; не раз ее скрывали от похитителей, закапывая в землю; и все же она сохранилась до настоящего времени... С грустной лаской взирает Богоматерь на свой страдальческий народ...

"Пречистая Дево, Мати Холмского краю,
Яко на небе, так на земле Тя я величаю", -

трогательно поют люди православные свои простые, безыскусственные, но из глубины наболевшей души льющиеся песни. Или:

"Мати милосердия, море щедротами,
Буди милостива к бедным сиротам..."

К историческим памятникам прошлого относится и насыпной холм, где когда-то стоял дворец князя Даниила Романовича Галицкого. Археологические раскопки обнаружили мозаичные полы, предметы домашнего обихода и проч. Когда город посетили генерал-губернатор Гурко, славный герой славянской войны, и Варшавский архиепископ Леонтий, они обратили внимание на этот холм.

- Эх, поставить бы там пушку! - сказал Гурко.

- Солдат по-солдатски рассуждает, - заметил архиепископ, - а я бы там колокольню построил!

- А пономарь по-пономарски думает, - возразил Гурко.

На вершине этой горы стояла небольшая, но очень красивая, как бомбоньерка, церковь, во имя св.равноапостольных Кирилла и Мефодия, построенная в память воссоединения Холмских униатов с православием в 1875 году. Увы, уже в самые последние годы, когда образовалась новая Польша, она почему-то полякам помешала, и они (говорят, в четверг Страстной недели) взорвали ее динамитом, как и много других храмов в Холмщине.

Холмщина примыкала к этнографической польской границе. Население ее были малороссы. По мере расширения пределов Польского королевства усиливалась и полонизация Холмского края. Одним из могущественных факторов польской национальной политики была католическая Церковь. В XVII веке помещичьи и дворянские фамилии из-за государственных выгод переходили в католичество (Шептицкие, Пузины, Потоцкие, Четвертинские и др.). Верными православию оставались лишь "хлоп да поп". Тогда начали морально обессиливать высшее православное духовенство в расчете, что оно увлечет за собой и простой народ. Брестская уния 1596 года, подписанная епископами, изменившими православию, - Кириллом Терлецким, Игнатием Поцей и др., - постановила переход Холмщины в унию. XVI-XVII века - тяжелые времена для народа: его веру беспощадно преследовали; он долго боролся за свою религиозную свободу, за православие. Однако два века гнета не прошли бесследно для народной души. Гонение на веру и крепостное право (панщина), которое проявлялось в формах более жестоких, нежели в Великороссии, превратили народ в забитого раба, который ломает шапку перед каждым паном, унижается, готов целовать ему руки...

После первого раздела Польши (1773) постепенно поднимается обратная волна. Сначала Подолия, потом Литва (1839) и наконец Холмщина - потянулись к своему исконному родному православию. А в 1875 году православные приходы Холмщины уже подали императору Александру II петицию о воссоединении с Православной Церковью.

При воссоединении допущено было много ошибок. Не посчитались с народной душой. Вмешалась администрация: губернаторы, полиция... стали народ загонять в православие. Многие приходы переходили фиктивно; появились так называемые "упорствующие" - лишь на бумаге православные люди, а по существу те же униаты. В условиях фиктивного воссоединения с Православной Церковью они лишь дичали, тянулись к католическому зарубежью, а с местными православными духовными властями ладили путем хитрых уловок. Иногда из Галиции перебегали к ним униатские священники и тайно, по ночам, их "окормляли".

Религиозная и народная жизнь Холмщины была сложная. В ней скрещивались и переплетались разнородные религиозные течения, воздействия разных культурных наслоений, обусловленные всем историческим прошлым этого края: Русь и православие - как исторический фундамент; Польша и католичество в виде унии - как дальнейшее наслоение, заглушавшее первоначальную стихию народной жизни и изломавшее душу народа, его язык, быт и весь уклад. Население Холмщины - прекрасный народ, с сильным религиозным чувством, но, как я уже сказал, с изломанной душой: сначала (в XVI-XVII вв.) насильно загоняли его в унию, потом в 1875 году он возвратился к старому прадедовскому православию. К сожалению, наше духовенство не всегда отличалось умением поставить на должную высоту задачи миссионерства. Первый после унии Варшавский митрополит Иоанникий, прямолинейный митрополит Леонтий, викарий его Маркел Пепель (бывший галичанин-униат) и, наконец, епископ Флавиан, впоследствии митрополит Киевский, - очень ревновали о чистоте православного обряда, но не всегда такая ревность была уместна. Правда, униаты исковеркали наше богослужение и обряды настолько, что еще десяток-другой лет - и от их первоначальных форм не осталось бы и следа. Правительство в лице графа Милютина и князя Черкасского вовремя спохватилось. Но нужна была широкая терпимость, отличающая важное от второстепенного, дабы понапрасну не возникало серьезных конфликтов. Примером подобного рода столкновений может служить распря из-за направления крестных ходов: православные из униатов ходили слева направо ("посолонь"), а наши - справа налево; обе волны сталкивались, - дело доходило до жестоких схваток, до драк крестами... Тогда начальство запретило крестные ходы вообще. В народе подняли ропот: как быть без крестных ходов, у католиков они есть, а нам не позволяют... и т.д.

С этими своеобразными проявлениями религиозной жизни в Холмщине я познакомился впоследствии, а поначалу весь отдался ректорским обязанностям.

Холмская семинария отличалась многими особенностями. Процентной нормы для детей лиц духовного звания здесь не существовало, как это было в коренных русских епархиях, где 90 процентов семинаристов были сыновья духовенства; в Холме же до 75 процентов были дети мелких чиновников, зажиточных крестьян, учителей... Местные священники имели достаток и обычно отдавали своих сыновей в гимназии; только псаломщики держались семинарии. Одна Холмская семинария была в России не кастовая. Она отвечала ясно поставленной властью задаче - привлечь в духовное звание детей из народа, чтобы священник был ему "свой". Наши семинаристы внутри России страдали от обособленности, оставались "бурсаками", "поповскими детьми", и свою отчужденность от общества часто переживали как тяжкое ограничение своих человеческих прав и озлоблялись. Этого настроения в Холмской семинарии не было, по духу она была иная - несколько светская, с особым миссионерским заданием привлекать эти светские элементы к церковному служению.

С первой встречи, в день приезда, я заметил, что семинаристы внешне не похожи на наших, великорусских. Подобранные, причесанные, чисто, даже щеголевато, одетые, они произвели на меня хорошее впечатление. Впоследствии я узнал их ближе. Веяние Запада на них сказывалось. Чувствовалась внешняя культура: учтивость, разборчивость на слово, сдержанность. Ни пьянства, ни разгула. Празднуют чьи-либо именины - выпьют, но умеренно: не стаканами, как у нас; захотят развлечься - наденут новенький, хоть и дешевенький галстучек, крахмальный воротничок - и пойдут в город потанцевать, погулять, благопристойно поухаживать за городскими девицами. Но я замечал не раз, что эти благонравные "полячки" вспыхивали, стыдились своих родителей, когда те их навещали. Приедет, бывало, какой-нибудь мужик в кожухе или бедный псаломщик,- а сыновья от них прячутся либо стараются встретиться в закоулке... Я их строго обличал и бранил за это.

Семинаристы внутри России были грубы, так сказать, непричесаны, но зато глубже, искреннее, с более сложными душевными запросами, более широким душевным размахом. Этим чистеньким парнишкам и в голову не пришла бы тайная библиотека с оппозиционным политическим направлением.

Налет польской культуры чувствовался во вкусах, в нравах семинаристов. В 60-х годах XIX столетия все духовенство этого края еще говорило по-польски. Русский язык и теперь считался "холопским" (мужицким), языком образованного общества, "панским", был язык польский. Мне, русаку, казалось это обидным, и я стал выправлять эту линию - старался юношеству разъяснить судьбу России, православия, дать им понятие о "святой Руси" - словом, взял линию не только церковного, но и национального воспитания. Иногда я даже чувствовал некоторый протест себе как "кацапу", но ничего... Я встал твердой ногой на свою позицию. Мое служебное положение было очень прочно; даже с внешней стороны я должен был поставить себя так, чтобы производить впечатление авторитетного представителя Русской Православной Церкви. Хотя я лично любил всяческую простоту, но для престижа нужно было подтягиваться: прекрасный выезд, шелковые рясы... Тут я лишь продолжал политику моего предшественника, архимандрита Тихона; он сумел высоко поднять значение ректора в глазах населения.

Вообще от него досталось мне хорошее наследие. Холмская семинария была небольшая (175 учеников), чистая и внутренне благоустроенная.

Архимандрит Тихон обладал большою житейскою мудростью, был человек такта и чувства меры; несмотря на свойственную ему мягкость и добродушие, умел настойчиво проводить полезные мероприятия. Вот, например, как он лишил преподавателей казенных квартир.

Нигде в России, кроме Холма, квартир преподавателям в семинарии не полагалось. Холмская епархия была маленькая; семинарию построили на 75 воспитанников, а число их с течением времени стало больше чем вдвое. Стало тесно. Архиепископ Флавиан и ректор о. Тихон решили преподавателей выселить из казенных квартир. Квартиры их были все на одном коридоре. Жены, кухарки... свара на чердаках из-за сушки белья... непрестанные мелкие ссоры хозяек, обычные в такого рода общежитиях. Атмосфера создалась столь неприятная, что некоторые жены стали уговаривать своих мужей: переедем в город! Выехал один преподаватель, за ним - второй... Архимандрит Тихон повел так, что постепенно все жильцы выехали. Сами себя высекли... вздыхали они потом.

За пятилетие ректорской службы архимандрит Тихон поставил учебно-воспитательное дело отлично. В память открытия святых мощей святителя Феодосия Черниговского он устроил в семинарии второй храм во имя этого новоявленного угодника Божия, пожертвовав для сего семинарским залом. В этом новом храме совершалось ежедневное богослужение, причем каждый из шести классов имел свой день, когда он мог там самостоятельно нести клиросное послушание; а в праздники туда собирались для богослужения дети семинарской образцовой церковноприходской школы. Совершало будничное богослужение, также по очереди, семинарское духовенство: ректор, инспектор, духовник и преподаватели, носившие духовный сан.

Архимандрит Тихон был очень популярен и в семинарии и среди народа. Местные священники приглашали его на храмовые праздники. Милый и обаятельный, он всюду был желанным гостем, всех располагал к себе, оживлял любое собрание, в его обществе всем было весело, приятно, легко. Будучи ректором, он сумел завязать живые и прочные отношения с народом, - и этот же путь он указал и мне. В сане епископа он еще больше углубил и расширил свою связь с народом и стал, действительно, для Холмщины "своим" архиереем. Мне постоянно во время поездок по епархии приходилось слышать самые сердечные отзывы о нем духовенства и народа.

С преосвященным Тихоном мы были добрые друзья. Я у него часто бывал, летом ездил к нему на дачку. К сожалению, епископскую кафедру в Холме он занимал недолго: в сентябре 1898 года его назначили епископом в Америку.

Тяжело, горько было Холмщине с ним расставаться. Все любили его единодушно. Провожали с подношениями, с изъявлениями искренней, теплой благодарности.

После отъезда преосвященного Тихона мои с ним отношения на протяжении многих лет оставались близкими. Когда он приезжал из Америки, - а возвращался преосвященный Тихон на родину дважды, - он всякий раз навещал меня.

Когда я начал мою службу в Холмщине, инспектором семинарии был о. иеромонах Игнатий (в миру Иерофей Иваницкий). Мы были совоспитанниками по Московской Духовной Академии, но разных курсов: я был на первом курсе, когда он был на четвертом. Студент Иваницкий был одним из неисправимых: к вину пристрастный, на язык несдержанный, он наговорил дерзостей инспектору архимандриту Антонию (Коржавину) и кончил Академию с четверкой за поведение. С такой отметкой рассчитывать на священство было трудно. Он отправился на родину, на Волынь, к своему епископу и просился в священники.

- 4 за поведение? Не посвящу!

"Ах - так? Пойду в монахи, лучше тебя буду", - решил Иваницкий.

Но в монахи он попал нескоро, сперва пристроился в канцелярию губернатора. Работал он отлично, предвиделась хорошая карьера, он метил стать управителем канцелярии. И вдруг - все рухнуло. Оказался другой кандидат, который перебил ему дорогу. Иваницкий обозлился, не явился на службу - и пропал. Оказалось, он горько запил, опустился, стал босяком... Его встретил в Варшаве, на улице, его товарищ по семинарии, священник-законоучитель. Привел к себе, обул, одел, поднял со дна. Иерофей пришел немного в себя - и махнул в Киево-Печерскую Лавру. Здесь он попросился на самое грязное "послушание": он чистил отхожие места, жил под лестницей; стал юродствовать: смешивал всю пищу в одно месиво и эту кашу ел; занялся и борьбой со злыми духами. В Лавре бывало множество кликуш. "А я помолюсь, перекрещусь и крикну: - вон! Они и выходили. За это злые духи на меня ополчились..." - рассказывал он.

Киевский митрополит Иоанникий его заметил и осведомился: "Кто это?" - "Кандидат Московской Духовной Академии". - "Почему же его держат в черном теле? Дайте ему интеллигентную работу хотя бы по ревизии лаврской типографии..."

С порученной ему работой послушник Иваницкий справился отлично. Митрополит Иоанникий был в восторге, допустил к постригу и рукоположил в иеромонахи, а когда ему случилось быть в Петербурге, замолвил слово за новопосвященного, и о. Игнатия назначили инспектором Холмской семинарии.

Его внешний вид меня озадачил, когда я впервые его увидел на платформе вокзала. Смазные сапоги, грязноватый вид, красное лицо... И с первых слов - простодушное восклицание: "По почерку, по почерку видел - хороший, хороший едет ректор!.."

Впоследствии я узнал ближе этого странного человека. Чудак он был и в должности инспектора вряд ли оказался на месте. Простодушный, откровенный, доверчивый, со странностями, он был любим семинаристами, хоть они над ним и подсмеивались. Относились они к нему запанибрата. Мне довелось увидать такую картину: по семинарскому коридору вскачь мчалась тройка - о. Игнатий в середине, а по бокам два воспитанника...

Крайней его доверчивостью часто злоупотребляли многие. Прежде всего его келейник Васька. Инспектор собирал с семинаристов денежные взносы за пансион. Деньги о. Игнатий прятал в свой стол, но его не запирал; при сдаче денежных сумм они с квитанционными книжками часто не сходились.

- Вас обкрадывают, - сказал я.

- Исследую. - Он положил на стол золотой и стал ждать, украдут его или нет. Потом заявил: "Украли!" Ваську он изругал, - может быть, побил, но не выгнал.

Семинаристов он распустил, а если иногда и пытался надзирать за дисциплиной, то формы его педагогического воздействия вызывали невольную улыбку. Увидит он, что воспитанники под окном подглядывают за дочками духовника - и отгоняет мальчишек, замахиваясь на них четками: "Ах, окаянные! ах, окаянные!.." Этими же четками он загонял их в церковь.

Не прекращалась его старая борьба с бесами, начавшаяся еще в Киево-Печерской Лавре. Смотришь, в церкви о. Игнатий плачет... - "Что с тобой?" - "Они меня во всю ночь мучили..." И далее следовал рассказ о ночных злоключениях: вместо иконы ему привиделась женщина... на него напали бесы, стащили с кровати, избили... Иногда засмеешься, а он серьезно: "Не смейся, не смейся..." Как-то раз келейник померещился ему бесом, и он чуть было не хватил его поленом. Испуганного "беса" поспешил утешить - купил ему колбасы.

О. Игнатий страдал какой-то желудочно-кишечной болезнью. Когда его мучили боли, он уходил в сад и лежал под кустами, представляя любопытное зрелище для учеников, которые окружали его и тут же заявляли свои просьбы об отпуске и проч. Архиепископ Флавиан его недолюбливал, и о. Игнатий - тоже; в его присутствии он сурово молчал. Ожидаем мы, бывало, приезда владыки, а он хмурится: "Опять начнется "соловецкое сидение"..."

В 1898 году о. Игнатий покинул семинарию. Его назначили настоятелем Заиконоспасского монастыря в Москве [14].

Ему на смену приехал иеромонах Вениамин [15], преподаватель Рижской семинарии, где он прослужил лишь год после окончания Петербургской Духовной Академии.

Это был молоденький, скромный, кроткий, улыбающийся монах, а дело повел крепкой рукой и достигал добрых результатов. Между нами установились дружественные отношения, с ним мы шли рука об руку. Хороший он был человек. Семинаристы чувствовали наше единодушие, и это на них благотворно влияло: молодежь обычно спекулирует на разногласиях главных начальствующих лиц. К сожалению, о. Вениамин пробыл у нас лишь полтора года. После святок 1899 года дошла до меня весть, что его назначают инспектором Петербургской семинарии, а к нам переводят петербургского инспектора иеромонаха Филиппа.

Пребывание о. Филиппа в Холмщине было кратковременным: он страдал туберкулезом, болезнь в нашем климате обострилась, он едва дотянул до каникул, а осенью его свезли в Варшаву, в клинику, где он и скончался.

Место его занял игумен Сергий (Титов). С ним возникли у меня осложнения. Человек он был неглупый, волевой, с большим самомнением, крестьянского происхождения - типичный крепкий вологодский мужичок. Он стал отстаивать свои прерогативы, интриговал, хотел распоряжаться самостоятельно, давал указания эконому, которые тот не считал возможным выполнить и приходил ко мне с жалобами. В вопросах довольствия о. инспектор, играя на популярности, держал всегда сторону семинаристов против эконома - словом, начался разлад. А тут еще вспыхнула эпидемия брюшного тифа.

В неделю заболело 10-12 мальчиков, а там все хуже и хуже... Двое-трое учеников умерло. Поднялась тревога, а потом и ропот: всему виной пища! Ребята отказываются есть, в семьях паника... Я отправил в Петербург донесение, настаивал на немедленном роспуске семинарии "впредь до выяснения причин эпидемии". Приехала медицинская комиссия; исследовали нашу питьевую воду - и обнаружили тифозные бациллы. Призвали компетентных лиц для осмотра нашего колодца. Оказалось, что стены его обветшали и из отхожих мест просачивались нечистоты. Слухи об этом добежали до Варшавы, в епархиальных кругах настроились против меня: как я мог такие недочеты проглядеть! Мы сейчас же составили проект новых отхожих мест, с земляными фильтрами, с дальним отводом и во время каникул привели санитарную часть в полный порядок. Однако и теперь о. инспектор продолжал настраивать семинаристов против меня.

Вследствие эпидемии экзамены были отложены на осень, - и вот перед началом экзаменационной сессии воспитанники вдруг заявили требование: экзамены в этом году отменить. И мотивировали его: "Мы от волнения еще не оправились". Назначили первый письменный экзамен, учителя пришли, - а в классах... никого! Все ученики разбежались. Я - к инспектору: "В чем дело?" А он держит их сторону. Я собрал экстренное заседание Правления и внес предложение - дать знать в Петербург, семинарию закрыть, а зачинщиков выгнать. Инспектор струхнул.

- Я учеников уговорю... я сейчас съезжу... - И помчался на казенной лошади в лес; а там, на полянке, расселись семинаристы - и курят.

Я призвал эконома и распорядился обеда нынче не готовить: зачем - если все разбежались?

Вскоре пришла ко мне делегация от учеников с повинной, оправдываются: "Мы только прогулялись..." - просят разрешить им обедать. Я их простил, но предупредил, что подобное поведение прощаю в последний раз. Преподавателям предложил проводить экзамены, отбросив все сентиментальности. Зачинщиков - некоторые были известны - приструнили, наиболее виновных - со строгостью.

Эта неприятная история была единственным облачком за весь период моей ректорской службы. Уладив дело, я съездил в Варшаву к архиепископу Иерониму (к тому времени он занял Варшавскую кафедру после архиепископа Флавиана); он меня благодарил за самостоятельное, без донесения в Петербург, разрешение конфликта. Когда зашла речь об инспекторе, я сказал, что с ним работать трудно.

Через полгода его перевели в Ардонскую осетинскую семинарию (Владикавказской губернии). Эта семинария ставила себе задачей готовить священников-миссионеров для проповеди христианства среди кавказских мусульман.

К Пасхе мне прислали нового инспектора - преподавателя Таврической семинарии иеромонаха Дионисия [16]. Как я уже сказал [17], он был припутан к скандалу во Владимирской семинарии, ему пришлось покинуть Владимир и искать пристанища в другой семинарии. Он отлично окончил образование в Уфе, где епископом был его родственник; потом он учился в Казанской Духовной Академии и был пострижен архимандритом Антонием (Храповицким). Когда я оставил должность ректора в Холме, он занял мое место.

С преподавателями я сошелся, и у нас установились добрые отношения. Некоторые из них были сыновьями униатских священников и в них, а также и в их семьях, сохранился польский отпечаток на домашнем укладе жизни; "кацапов" они не очень-то дружественно у себя принимали. Другие, хотя по происхождению были такие же, наоборот, не в меру подчеркивали свое православие, увлекаясь идеей русификации, и в некоторых отношениях были "plus papistes que le Pape". В общем, состав учителей был довольно бледный. При наших добрых взаимоотношениях работа с ними шла хорошо.

Еще при ректоре архимандрите Тихоне в семинарии еженедельно (по воскресеньям после обеда) бывали литературные вечера. Сначала выступал наш семинарский хор с песнопениями, потом бывали доклады: о католичестве, о православии (обычно эту часть брал на себя преподаватель обличительного богословия); их сменяли рефераты на вольные литературные темы. Преподаватели охотно принимали участие в программе вечера. На собрания допускалась и публика. Съезжалось городское общество. По окончании докладов ректор устраивал у себя "чай". В Холме было много учебных заведений: кроме семинарии были гимназия мужская и женская, железнодорожное училище, духовное училище, учительская семинария, женское Мариинское шестиклассное училище с интернатом, устроенное главным образом для дочерей духовенства. Стояли два полка 17-й пехотной дивизии: Московский Его Величества и Бутырский. Интеллигенции эти вечера нравились. Зал был полон, а "чай" у меня многолюден. Тогда я еще был молодой, живой, и мне удавалось среди собравшихся поддерживать тон оживленного и приятного общения.

Помню, как обиделись две городские дамы на нашего чудаковатого инспектора о. Игнатия, который не разделял общего благодушного настроения. Спешат они по коридору в зал, встречают его на пути - и приветливо:

- Вот мы и пришли!..

А он в ответ:

- Ну что ж, пришли - так пришли...

- Какой нелюбезный ваш инспектор,- пожаловались мне дамы.

В числе новопоступивших при мне преподавателей оказался Константин Семенович Богданов, тот самый студент, мой товарищ и земляк,- туляк, который подарил мне при выпуске свою фотографию с памятной надписью [18]. Как внешне изменились наши судьбы! Он все еще семинарский преподаватель (читал гомилетику), я - уже архимандрит, ректор.

Явился он ко мне в вицмундире и церемонно приветствовал:

- Имею честь представиться, отец ректор...

Я принял его без всякой официальности, просто, в соответствии с общим нашим прошлым.

Был он человек неглупый, развитой, но сухой, по натуре чиновник. Его карьера закончилась должностью инспектора народных училищ.

На общем бледноватом фоне преподавательского состава выделялась одна лишь фигура - мрачная, жуткая, всех отталкивающая, - иеромонах Антонин. Что-то в этом человеке было роковое, демоническое, нравственно-преступное с юных лет. Он был один из лучших студентов Киевской Духовной Академии, но клобук надел только из крайнего честолюбия, в душе издеваясь над монашеством. Мой товарищ о.К.Аггеев (тоже Киевской Духовной Академии) рассказал мне, как Антонин вечером уходил потихоньку из Академии и, швырнув обратно в комнату через открытую форточку клобук, рясу и четки, пропадал невесть где... Впоследствии он проявлял странности, похожие на ненормальность.

В Донском московском монастыре, где он одно время жил, будучи смотрителем духовного училища, завел медвежонка; от него монахам житья не было: медведь залезал в трапезную, опустошал горшки с кашей и пр. Но мало этого, Антонин вздумал делать в Новый год визиты в сопровождении медведя. Заехал к управляющему Синодальной конторой, не застал его дома и оставил карточку: "Иеромонах Антонин с медведем". Возмущенный сановник пожаловался К.П.Победоносцеву. Началось расследование. Но Антонину многое прощалось за его незаурядные умственные способности. Он был назначен инспектором моей родной Тульской семинарии. В этой должности он проявил странное сочетание распущенности и жандармских наклонностей. Завел в семинарии невыносимый режим, держал ее в терроре; глубокой ночью на окраинах города врывался ураганом в квартиры семинаристов, чтоб узнать, все ли ночуют дома, делал обыски в сундуках, дознавался, какие книги они читают, и т.д. И в то же время его келейник устроил в городе что-то предосудительное вроде "танцкласса", где собиралась молодежь обоего пола. Семинаристы не выдержали и решили с Антонином покончить. Набили пороху в полено - и ему в печку. Но взорвало одну печку: Антонин куда-то ушел обедать, это его спасло. Началось дознание, приехал ревизор, темные дела инспектора раскрылись... Его бы следовало сослать в какой-нибудь глухой монастырь на покаяние, а его назначили преподавателем в Холмскую семинарию...

Огромный, черный, неуклюжий, он производил тяжелое впечатление. Инспектор, наш добрый о.Игнатий, говорил о нем:

- Смотрите, злобой, злобой от него смердит!

И верно, к ученикам он относился с какой-то холодной жестокостью, беспощадно осыпая их "единицами". (Он преподавал Священное Писание Ветхого Завета.) Чувствовалось в нем что-то трагическое, безысходная душевная мука. Помню, уйдет вечером к себе и, не зажигая лампы, часами лежит в темноте, а я слышу через стену его громкие стенанья: ооо-ох... ооо-ох... ооо-ох... Мы за него боялись, приходили проведать. Заставали в темноте на койке, расспрашивали, утешали; он упорно стонал...

Когда к нам приехал В.К.Саблер, Антонин повеселел и даже добродушно пожаловался на нашего воителя с бесами о.Игнатия:

- Скажите, Владимир Карлович, отцу Игнатию, чтобы он бесов не посылал ко мне. Они к нему запросто ходят...

Саблер смеялся.

Как-то отошел и повеселел Антонин тоже, когда мы гостили на святках у архиепископа Флавиана в Варшаве (это было в первый год моего приезда в Холм). Прожили там одну неделю, в архиерейских покоях; вместе с владыкой обедали, потом в гостиной пили кофе и в совместной дружеской беседе проводили вечер. Душою общества был молодой викарный епископ Тихон. Восхитительные вечера! И до того не похожа была их теплая, родственная, веселая атмосфера на ледяную температуру во владимирском архиерейском доме! Я не знал, как мне за эти светлые дни Бога благодарить... Архиепископ Флавиан ласково говорил с Антонином, и это, по-видимому, его обрадовало: он как-то встрепенулся, повеселел.

Впоследствии он отпросился у архиепископа Флавиана в отпуск и поехал в Рим. Владыка очень за него боялся и жалел, что отпустил. Антонин всем казался человеком, за которого поручиться нельзя. Но из Рима он благополучно вернулся.

Помню странную выходку Антонина на прощальном обеде в клубе, по случаю отъезда архиепископа Флавиана, назначенного Экзархом Грузии. Дело было Великим постом. За столом велись оживленные беседы, были речи... Антонин сидел сумрачный, и вдруг - его бас на весь стол: "А котлетки-то были телячьи..." Неловкое молчание. Архиепископ Флавиан, устроители, гости... - все сконфузились.

Летом 1898 года незадолго до отъезда епископа Тихона в Америку Антонина возвели в сан архимандрита и назначили ректором Благовещенской семинарии. На Пасхе там случайно не было архиерея, и следовательно, высшим духовным лицом в городе был ректор. Заменяя архиерея, он служил в соборе. Возникла у него какая-то ссора с губернатором, которую, однако, тот желал поскорей уладить. После обедни губернатор подошел ко кресту, но Антонин передал крест сослужащему священнику - и ускользнул из храма. Губернатор - к нему на квартиру. Антонин его не принял. Начались объяснения, переписка... Все это Антонину надоело, и он, внезапно бросив семинарию, уехал в Петербург; явился к Саблеру и заявил: "Я больше не хочу!" Его назначили в цензурный комитет. Жил он в Александро-Невской Лавре, написал исследование о "Книге Варуха", бывал на собраниях в "религиозно-философском обществе", водил знакомство с Розановым, который ему подарил свои сочинения с надписью: "Нашему Левиафану". Потом Петербургский митрополит Антоний, во внимание к его таланту и ученым трудам, сделал его своим викарием, епископом Нарвским. Все его за это назначение порицали, - и не без основания. В 1905 году Антонин самочинно выкинул из богослужения слово "самодержавнейшего" и стал писать в "Новом Времени" о конституционном соотношении законодательной, исполнительной и судебной власти как о подобии Божественной конституции во Святой Троице. Святейший Синод и особенно Обер-Прокурор возмутились, и Антонина уволили в заштат, в Сергиевскую Пустынь, с запрещением выезда за ее пределы. Эта репрессия его озлобила. Митрополит Антоний над ним сжалился: он снова появляется в Петербурге, а затем назначается епископом Владикавказским. Там он заболел белокровием. Мне, на Волынь, пришел указ - отправить в помощь больному моего викария, преосвященного Фаддея. Это было в конце февраля 1917 года, перед самым началом революции; преосвященный Фаддей едва смог добраться: на железных дорогах уже шли забастовки. Прямо с вокзала он приехал в собор, а после обедни направился к болящему епископу. Позавтракали. И вдруг - келейник с докладом:

- В приемной повесился священник...

Антонина по болезни уволили на покой в Богоявленский монастырь (в Москве). Во время Церковного Собора я его навестил. Он ходил в рваном подряснике, подчеркивал свое униженное заштатное положение и мне жаловался: "Меня забыли... меня все бросили..." Я узнал, что он иногда бродит по улицам Москвы и, как бездомный, валяется на скамейках перед монастырем. Когда у нас с ним зашла речь о митрополите Тихоне, нашем сослуживце по Холму, он высказывался против него. Потом митрополит Тихон мне говорил, что Антонин ничего слушать не хочет, что с ним не знаешь что и делать... Дальнейшее известно: Антонин порвал с Православной Церковью и возглавил какое-то объединение, именовавшее себя "церковью" (кажется, "церковью возрождения"); вскоре он скончался.

Жуткая, мрачная фигура...

Моим высшим начальством по приезде в Холм, как я не раз об этом упоминал, был архиепископ Флавиан, к которому у меня сохранилось хорошее, благодарное чувство. Он покинул Варшавскую кафедру если и по своей воле, то все же принужденный к тому трениями, которые возникли в его отношениях с генерал-губернатором князем Имеретинским, Он часто жаловался на некорректное отношение к нему генерал-губернатора, доходившее до того, что его переписку перлюстрировали. Долго терпел это старец, пока наконец его не перевели на Кавказ Экзархом Грузии. Вся паства его оплакивала, за исключением священников-галичан, которые его не любили и, говорят, своеобразно выразили ему свою антипатию. Среди прощальных подношений была с почтой прислана посылка: "Слова и речи архиепископа Флавиана" - переплет, а в нем листы чистой бумаги...

Владыка Флавиан был необычайно внимателен к духовенству: знал имя-отчество жены, имена детей, всю биографию. Впоследствии в архиерейском письменном столе я нашел подробные списки. Своим вниманием он удивлял и располагал к себе подчиненных. Его отъезд мы все переживали как утрату.

Его место занял архиепископ Иероним (Экземплярский). Он был вдовец, семейный, занимал в свое время должность законоучителя в аристократическом учебном заведении - коллегии Павла Галагана (в Киеве). Большой барин, чудный певец, он жил с некоторою роскошью. О богатстве его облачений, о драгоценных камнях, неслыханно дорогих рясах и роскошном выезде... ходила громкая молва, иногда подкрашенная фантазиею. Ходили и слухи, что к монашеству он не благоволит. Мы, холмские монахи, приуныли.

Преосвященный Тихон полушутливо пугал нас новым архиереем.

Я вместе с ним отправился в Варшаву встречать новое начальство. Первое впечатление было благоприятное, хотя, конечно, не могло быть той близости и теплоты, к которым мы привыкли...

- Вскоре, на Пасхальной неделе, я к вам приеду, - с первых слов заявил мне архиепископ.

И верно - приехал. Я встретил его по чину, в семинарском храме, с "цветами красноречия". Епископ Тихон устроил ему завтрак, сказал приветственную речь. Архиепископ Иероним, мягкий, деликатный, тонкий в обхождении, тоже ответил речью, а потом спросил епископа Тихона прямо, без обиняков:

- Ваше Преосвященство, откуда вам известно, что новый архиерей враждебно относится к монашеству?

- Это болтовня... - смутился преосвященный Тихон.

- Прошу судить по фактам - не по сплетням.

Про меня кому-то из свиты тоже сказал то, что подумал:

- У ректора на голове митра в виде лукошка, - намекая на мою дешевенькую митру.

Впоследствии архиепископ Иероним меня очень полюбил, часто приглашал к себе в Варшаву, с моим мнением считался, и мои служебные отношения наладились с ним, так же как и с архиепископом Флавианом.

Вскоре после его приезда состоялось назначение епископа Тихона в Америку, а его место занял настоятель Яблочинского монастыря архимандрит Герман. Все решилось в Петербурге без ведома архиепископа Иеронима, который был этим обижен и к навязанному ему викарию относился потом холодновато. Он не скрывал от приближенных, что хотел иметь викарием меня.

Архимандрит Герман был обязан своим назначением хлопотам игумений местных женских монастырей (о них потом я скажу особо), в частности - настоятельнице Леснинской обители матушке Екатерине: она расхвалила его в Петербурге. Архимандрит Герман умел ладить с женскими монастырями и пользовался большим расположением, нежели епископ Тихон, которого монашенки недолюбливали. Эта женская протекция дала повод владыке Иерониму к ироническому замечанию:

- Архимандрит Герман на монашеских юбках, как на парусах, выезжает.

Епископ Герман был человек неуравновешенный, но веселый, остроумный, неглупый, мастер рассказывать анекдоты. Об аскетических подвигах он мало ревновал. Нервный и неровный в обращении, он с народом и с духовенством бывал часто груб. Семинаристов терпеть не мог, ибо из-за них не удалась его духовно-учебная служба, когда его из инспекторов семинарии послали в монастырь, - "Вы их жмите! Вы не улыбайтесь, а слушайте меня..." - говорил он мне.

К нам в Холм, на обратном пути из Японии, заехал архимандрит Сергий (Страгородский) [19]. Он был назначен в Японскую миссию к известному апостолу православия архиепископу Николаю, не выдержал сурового режима и должен был вернуться в Россию. Епископ Герман и архимандрит Сергий были приятелями; они одновременно приняли постриг и были названы "Сергием" и "Германом" в память преподобных Сергия и Германа, подвижников Валаамских. Я тоже был с архимандритом Сергием добрых отношениях. Пригласил его служить в нашем семинарском храме вместе с епископом Германом; богослужение, помню, совершалось на греческом языке, в котором все мы были не очень сильны: "Ходили, как по тонкому льду", по остроумному замечанию присутствовавшей на богослужении м.игуменьи Екатерины. Настроение у архимандрита Сергия было невеселое - он был в большом смущении от своей неудавшейся миссии в Японии.

В другой раз архимандрит Сергий посетил Холм будучи уже епископом и ректором Петербургской Академии.

Епископ Герман увез своего друга в Яблочинскии монастырь. Однажды они решили съездить на монастырское Белое озеро - поудить рыбу. Сели в шарабан: епископ Герман - за кучера. Дорогой лошадь понесла, шарабанчик опрокинулся, вожжи запутались... - и оба седока чувствительно пострадали: Сергий вывихнул руку, а у Германа все лицо - в ссадинах. Беда была бы все же не столь серьезна, если бы не извещение, что через неделю в Холм прибудет Государь и что архиепископ Иероним, по преклонности возраста и недомоганию, из Варшавы не приедет. Это значило, что встречать Государя должен епископ Герман. А как в таком виде встречать? Сергия увезли в Брест - вправлять руку, епископ Герман стал спешно залечивать обезображенное лицо. С помощью всяких присыпок и примочек он, к счастью, приобрел через неделю сравнительно благообразный вид - и отлично, красивою речью, встретил Государя. Все обошлось так хорошо (Государь пробыл два дня), что епископ Герман удостоился "высочайшей" награды - ему пожаловали огромную дорогую панагию, тем самым отметив неудовольствие, вызванное отсутствием архиепископа Иеронима.

С ректорской службой я совмещал должность благочинного женских монастырей.

Женские монастыри в Холмщине имели огромное значение для местной народной жизни. Их было несколько, но монастырем-колыбелью всех остальных была Леснинская обитель.

Она была основана в 1884 году игуменьей Екатериной (в миру графиня Ефимовская). В молодости основательница увлекалась народническими и либеральными течениями, вращаясь в передовых интеллигентских кругах, переписывалась и спорила с В.Соловьевым, с философски образованным иеромонахом Михаилом Грибановским, инспектором Петербургской Академии (впоследствии епископ Таврический); была хорошо осведомлена в вопросах философии, богословия - вообще была очень образованная женщина. Она довольно долго жила за границей и больше других стран полюбила Англию. Не раз с увлечением рассказывала она мне об английском духовенстве, о быте епископов, чистоте их общественных и семейных нравов. Вскоре по возвращении в Россию она пережила глубокий душевный переворот - и приняла монашество, оставаясь, однако, верной своей горячей любви к народу. "Я стала монахиней скорей из любви к народу, чем к Богу", - признавалась она. Варшавский архиепископ Леонтий предложил ей основать женскую обитель в Лесной. Прежде это был католический монастырь "паулинов", но монахи скомпрометировали себя в польском восстании, и их удалили. Монастырь стоял пустой. Не решаясь взять на себя столь ответственное дело, матушка Екатерина отправилась к Оптинскому старцу Амвросию за советом и благословением; рассказала ему, что деятельность будущего монастыря представляется ей несколько в ином виде, чем обычно: широкая просветительная работа, культурное воздействие на население - школы, больницы, приюты... а на это новшество она самовольно не решается.

- Новый монастырь по-новому и устрой... - сказал старец, - а теперь я тебя поисповедаю.

У матушки Екатерины не было с собой мантии, о.Амвросий надел на нее свою и стал исповедовать...

Благословение старца Амвросия укрепило матушку Екатерину, и она без колебаний уехала в Лесную. Руководство старца Амвросия "окормляло" и меня в решающих судьбу жизненных вопросах - это и было тем общим, заветным, что нас с матушкой Екатериной навсегда связало.

Леснинский монастырь находился недалеко от г.Белы Седлецкой губернии, в 5-6 часах езды от Холма. С течением времени он стал, действительно, тем культурно-просветительным центром, который матушка Екатерина задумала создать. Она основала приюты для сирот, школы для младшего, среднего и старшего возраста, высшее сельскохозяйственное женское училище, церковно-учительскую школу (церковно-учительскую семинарию). В школах ее обучалось до тысячи детей. Можно смело сказать, что весь народ холмский проходил через ее приюты и школы, вся сельская интеллигенция: учителя, учительницы, волостные писаря, агрономы, псаломщики... - в большинстве были ее воспитанниками. Мало этого, она развела ботанический фармацевтический сад с лабораторией, которой заведовал специальный фармацевт; устроила паровую мельницу; отлично поставила рыбоводство на леснинских прудах посредством сложной системы сообщения между ними.

В Леснинском монастыре создалась какая-то особая культурная атмосфера. Характерными его чертами были: разумный, неослабный труд и духовное воодушевление. Душою обители несомненно надо признать матушку Екатерину. Это была святая душа. К себе строгая, подвижница-молитвенница и постница, к другим снисходительная, всегда веселая, - она была общительна, любила пошутить, пофилософствовать, побогословствовать, имея для этого данные. Духовный подвиг несла сокровенно, заметая следы, и лишь приближенные сестры догадывались, что она по ночам подолгу молится...

Матушка Екатерина возлюбила казначею мать Нину. В ней души не чаяла и хотела, чтобы она была назначена игуменьей. Мать Нина умная, дельная, но по натуре сухая, могла бывать и неприятной: она страдала хронической болезнью (туберкулезом спинного хребта с поражением нескольких позвонков) и перенесла более 10 операций на удивление врачам, которые такой живучести не видывали. Закованная в сложный корсет, она казалась не способна ни к какой деятельности, связанной с передвижением, - однако появлялась всюду, где требовался хозяйский глаз. Едет, бывало, по полям в шарабанчике, сидит в нем неподвижно, как богдыхан, и сама правит понькой. Сестры обожали матушку Екатерину, а мать казначею недолюбливали. Просьбу матушки Екатерины о назначении игуменьей матери Нины я всячески отклонял и требовал выборов. Сестры избрали мать Нину и принесли ее, больную, в церковь на руках. Мать Нина жива и поныне [20]; несмотря на физическую немощь, полна энергии и в данное время поставила себе дерзкую цель - предъявить (претензии) польскому правительству, которое отобрало когда-то купленные Леснинским монастырем земли, и требовать за них выкупа...

Народ отвечал Леснинской обители благодарной любовью - тянулся к ней за просвещением, за моральной помощью, за материальной поддержкой. Матушка Екатерина входила в его нужды, запросы, даже в семейные дела. Любила женить и выдавать замуж, шила приданое, заботилась о молодых матерях... Случалось ей в роли свахи попадать и в комическое положение.

У епископа Германа был келейник, человек довольно ветреный; он сообщил матушке Екатерине, что владыка Герман хочет его женить и велел сыскать ему невесту среди ее воспитанниц. Матушка охотно за это дело взялась и вскоре написала преосвященному Герману: "Иван Петрович понравился, мы нашли ему невесту..." Епископ Герман заподозрил неладное и телеграфировал ей: "Ни о чем не просил, берегитесь обмана". Тем временем сватовство уже состоялось, жениху купили новые сапоги, невеста стала шить приданое. Но вот слух о какой-то неприятной телеграмме добежал до Ивана Петровича... Он забрал сапоги - и скрылся. Потом оказалось, что он поехал по окрестным деревням, оповещая местных батюшек: "Готовьтесь к ревизии, архиерей скоро приедет..." За предуведомление священники его благодарят, угощают, возят от села к селу на своих лошадках. Кончилось тем, что Ивана Петровича арестовали. "Вчера на лошадках ездил, а сегодня везут, як арестанта", - говорили местные крестьяне.

Великое церковное культурно-просветительное значение Леснинского монастыря по достоинству оценивалось и в высших сферах. Однажды во время пребывания царской семьи в Спале вся она во главе с Государем на тройках приехала познакомиться с обителью. Епископ Герман как местный архиерей, опять вместо болящего старца, архиепископа Иеронима, и я как благочинный монастыря участвовали в этой встрече Высочайших Особ. Они прослушали Божественную Литургию, подробно осмотрели все монастырские учреждения; скромно, по-монастырски, позавтракали. Непринужденная беседа продолжалась несколько часов. Несомненно, картина монастырской жизни в ее разнообразных проявлениях оставила глубокое и светлое впечатление у Высоких гостей. Могу об этом судить по тому, что гораздо позднее, когда по званию члена Государственной думы я со своими думскими коллегами представлялся Государю и Императрице, она, здороваясь со мной, сказала: "Вы помните наше посещение Леснинского монастыря? Не правда ли, какой там чудный детский мир..."

Матушка Екатерина любила свой родной великорусский народ, хотела ему послужить, а Бог привел трудиться среди иного народа, душевно изломанного долголетней борьбою за свою веру и народность, но этому бедному народу она сумела послужить с великим усердием. Различие психологического склада великороссов и малороссов она чувствовала тонко и не раз делилась со мной своими наблюдениями.

Матушка выписала из Великороссии плотника. Мастер своего дела изумительный. Но и выпить тоже мастер. Любимое его удовольствие было - в праздник насадить в телегу девок, баб и с гиком мчаться через деревню. Беда, если какой-нибудь парень подвернется на дороге: хлестнет кнутом... А после угощает его водкой. Вряд ли среди холмских парней нашелся бы такой своенравный молодец...

Леснинский монастырь был не только духовным центром народной жизни, но и рассадником женского монашества в Холмщине. Приток постриженниц не прекращался. Стоило матушке Екатерине побывать в Петербурге, - непременно привезет с собой несколько девиц, взыскующих монашества. Обаятельная, умная и образованная, она имела дар духовного воздействия на женскую молодежь, ее воодушевляла, будила, увлекала за собой на подвиг... С течением времени из Леснинского гнезда стали вылетать выводки и вить гнезда на стороне. Уходили 10-12 сестер под водительством более опытной и устраивали новый монастырь, который, в свою очередь, развивался на основах леснинских традиций.

Таким путем возникло 5 монастырей.

1) Вировский монастырь, основанный матушкой Анной (Потто), самоотверженной, ревностной монахиней.

2) Теолинский монастырь. - Настоятельницей его была мать Людмила.

3) Радочницкий монастырь. - Во главе его стояла матушка Афанасия (Громеко), умнейшая, образованнейшая монахиня с литературными способностями. Ее брат был близок Страхову и известен как один из первых серьезных критиков Толстого. Обитель эта возникла на месте мужского монастыря. Монахи влачили жалкое существование, бездельничали, выпивали. Архиепископ его и отнял.

4) Красностокский монастырь. - Настоятельницей его была мать Елена, большая ревнительница монашеской жизни и широко развившая ее в своей обители в духе и направлении своей родоначальницы - м.игуменьи Екатерины.

и 5) Турковицкий монастырь. - Он был основан уже при мне, т.е. когда я стал епископом. Настоятельницей его была высокообразованная мать Магдалина (Горчакова).

Все, что я сказал о культурно-просветительной деятельности Леснинского монастыря, относится и к остальным женским обителям. Всюду вокруг обителей возникали приюты, школы, больницы... Сестры распространяли свою деятельность и за пределы этих учреждений; ходили по деревням - к роженицам, к больным, к старушкам, погребали безродных, оказывали самую разнообразную помощь местному населению.

Вот одна из картин, иллюстрирующая подвижнический труд Вировского монастыря.

Пасха... На реке (Западном Буге) ледоход. Дождь, ветер... Ночь... Две сестры с риском переправились через реку и докладывают настоятельнице матушке Анне, что в деревне, откуда вернулись, померла старушка.

Матушка дает распоряжение:

- Сейчас же поезжайте, чтобы все приготовить к погребению...

Сестры волнуются:

- Матушка, как же ехать! Ветер... ледоход... как мы поедем?

- Ну, тогда я сама!

Сестры в ужасе:

- Нет-нет, мы поедем...

В женских монастырях Холмщины установилась внутренняя дисциплина: каждая монахиня сознательно относилась к своему долгу, понимая всю серьезность своего призвания. Монастыри были обвеяны одним духом, связаны единством духовно-просветительных методов монашеского труда - и стали для холмского народа необходимой и крепкой опорой.

Конечно, многочисленные монастырские учреждения не могли обходиться без правительственной поддержки. К.П.Победоносцев, бывало, за голову хватается: "Ах, опять монахини за деньгами приехали!" и всегда отсылал их к своему товарищу В.К.Саблеру, неизменному их защитнику и покровителю. И редко они возвращались с пустыми руками. Увидя м.Анну в приемной, он восклицал: "Ах, милая мать, опять носящая "дух сокрушения", яко же древле пророчица Анна! Ну ничего... мы Давыдку "беспечально сотворим" (он чудно знал богослужебный устав и язык), т.е. заплатим долг местному поставщику-еврею, не раз в трудные времена выручавшему Вировский монастырь, хоть и сбывавшему туда залежавшиеся продукты. По этому поводу Победоносцев добродушно подшучивал над нашими игуменьями. "Вот соберутся они у Владимира Карловича, - говорил он, - и поют ему в унисон: "Мой Ратмир, любовь и мир..."

У меня возникло живое духовное общение с настоятельницами, с монахинями, с приуготовляющимися к рясофору сестрами. Завелась переписка по вопросам духовной жизни, ко мне обращались за советами, за разъяснением религиозных недоумений, делились мыслями, проектами, просили руководства... О значении для моей духовной жизни холмских монастырей я еще буду говорить, здесь же упомяну лишь о том, что за годы ректуры я постриг около пятидесяти монахинь.

К моим поездкам в монастыри архиепископ Иероним относился сдержанно. Помню, собрался я как-то раз туда на храмовый праздник Святой Троицы. Владыка выслушал мою просьбу об отпуске холодно.

- Зачем вам туда?

Но все же отпустил. А при встрече на вокзале, когда после Троицы он прибыл к нам на экзамены, заметил с усмешечкой:

- Отец ректор, здравствуйте, здравствуйте! А я думал вы там в монастыре и останетесь...

В монастыри я обычно ездил на монастырские праздники. Особенно торжественны и многолюдны они были в Леснинской обители. Там была древняя икона Божией Матери, вырезанная на камне. По преданию, ее нашли в лесу. Население эту икону очень почитало и стекалось на ее празднование огромными толпами. В других монастырях подобные торжества тоже носили народный характер. Прибывали со всех сторон тысячными крестными ходами, каждый со своим церковным причтом, с иконами, с хоругвями, с пением духовных стихов по "богогласникам" (так назывались книжечки-сборники этих духовных песен). Случалось, что собиралось до 25000 народу. И при этом множестве - полный порядок: ни одного непристойного слова, ни одного пьяного лица. Приходили с вечера и многотысячным лагерем располагались вокруг монастыря. Всю ночь, бывало, льются духовные песни, мерцают огоньки свечей... под каждым кустом идет исповедь... Святая толпа! Часто приезжал из Петербурга на эти праздники В.К.Саблер, и любили мы с ним в теплые летние ночи обходить эти удивительные лагеря, слушать воодушевленное пение и вступать в беседу с народом, которому высокий синодский сановник раздавал подарки - иногда крестики, а иногда и рубашки детям. В простоте сердца народ не знал, как его назвать, и, привыкши иметь дело с духовными лицами, обращался к нему: отец псаломщик!.. Саблер смеялся и умилялся этому господству церковных образов и понятий в лексиконе народа. А наутро во всех храмах обедня и причащение. Всем попасть невозможно, - и толпа на дворе становится рядами, стоит на коленях, тихо, смиренно, пока священники не обойдут всех со Святыми Дарами... Часто бабы, по обету, на коленях обходят вокруг монастырского храма иногда по 3-5 раз. Очень благочестивый, набожный народ. После Литургии, когда все в радости и душевном умиротворении - крестный ход вокруг храма и проповедь на площади. Среди холмских священников встречались замечательные проповедники, опытнейшие народные ораторы, которые умели потрясать сердца. (Я им позволял говорить на местном наречии.) Через 10-15 минут в толпе слезы, рыдания... Преосвященный Флавиан, благословляя такого проповедника на проповедь, говорил с улыбкой:

- Говорите не больше пятнадцати минут, но чтобы все плакали...

- Слушаю... - отвечал священник и часто в точности исполнял волю своего архиерея.

Помню такую картину. Идем мы крестным ходом в кольце стражников (на празднике присутствовал Саблер). На столе под деревом стоит проповедник - ждет очереди. Начал - с двух слов захватил толпу. Смотрю, стражник одной рукой наводит порядок - бабу фуражкой бьет по голове, чтобы не напирала, а другой - глаза прикрыл: слезы прячет...

На празднике в Турковицком монастыре довелось мне тоже слышать прекрасного проповедника. Отслужили мы заключительный молебен у целебного колодца - и началась проповедь. Помню ее вступление: "Зачем вы сюда пришли? Чего вы ищете?" Пауза... И вдруг голос из толпы: "Царства небесного, батюшка!" - "Святое слышу слово!.." - подхватывает восклицание проповедник и умело переходит к назиданию: "Но поучитесь, как надо его искать"... и т.д. И эта превосходная вдохновенная проповедь была сказана простым сельским священником о.Петром Товаровым!

Я узнал и полюбил народ на этих чудных монастырских торжествах. Случалось мне бывать и на храмовых сельских праздниках. Епископ Тихон завел такой порядок: если он сам ехать не мог, село приглашало архимандрита-ректора. Присутствие "золотой шапки" что-то для населения значило. Я ездил охотно, говорил проповеди, общался с народом, наблюдал, знакомился...

Так я в те годы и жил - полной, деятельной жизнью. Физических сил было тогда достаточно, и я со всем справлялся. Хотелось даже каникулы использовать со смыслом, дабы они не проходили в одном физическом отдыхе, но и способствовали расширению кругозора.

Я любил путешествовать, любил заехать и к матери. Много радости доставляло ей видеть меня на церковных службах в митре...

Удалось мне за летние каникулы побывать и в Соловецком монастыре, и в Казани.

Поездка на север была чудная. Путешествовали мы вдвоем: мой приятель-лесничий и я. Через Москву и Сергиевскую Лавру добрались мы до Ростова; слышали здесь знаменитый колокольный звон по нотам, заведенный протоиереем Израилевым. Колокола вызванивали разные церковные напевы. Оттуда поехали в Ярославль, где я впервые увидел Волгу, переправились через нее на пароходе, а купцы - спутники наши - на лодочке. На вокзале подскочили к нам носильщики ярославцы: ловкие, проворные, сметливые: кто чемодан взял, кто - зонтик, кто - дорожный мешок, не успели оглянуться - уж и места в вагоне готовы, и все уложено, и нас усаживают. Только всей компании и "на чай" надо... В тот год открылся железнодорожный путь "Ярославль - Вологда".

Вологда город старый, деревянный, с дощатыми тротуарами, со старинным пригородным монастырем преподобного Дмитрия Прилуцкого, ученика Преподобного Сергия Радонежского. На улице повстречался пьяненький монашек: обносил икону - и наугощался... Я, молодой архимандрит, к такому непорядку критически: "Что смотрит архиерей!"

В Вологде сели на пароход и поплыли по Сухоне, а потом по Северной Двине. Мелькают деревни с двухэтажными избами, церковки особой "северной", бревенчатой, архитектуры... И какие леса! Какая красота - эта царственно-широкая глубокая река!..

Плыли-плыли и наконец пристали к прекрасному Тотемскому (преподобного Феодосия) монастырю. Тут помолились - и дальше до Архангельска.

Город этот приморский, старинный, тоже весь деревянный. Мы прежде всего хотели попасть в монастырь Михаила Архангела. Однако хотя дело было днем, едва достучались. Сонное царство... Вышел заспанный, недовольный монашек и заявил: "Никаких замечательностей у нас нет..."

Тогда мы - в архиерейский дом. Неприглядное строение, большой сад, луг, корова пасется... Ни фруктовых деревьев, ни клумб - ничего... Владыки мы не видели.

Сели на соловецкий монастырский пароход и направились в монастырь. На пароходе капитан и матросы - монахи. Дорогой у самых Соловков попали в мертвую зыбь, в густой туман. Всю ночь ревели сирены. Меня укачало, а потом -ничего, заснул. А на утро солнышко разогнало туман.

В Соловецком монастыре нас приняли с почетом. Мне отвели отличное помещение; настоятель пригласил к завтраку, просил служить и сказать братии поучение. (Тут как раз подходил день святителя Филиппа, знаменитого Московского митрополита, обличителя царя Иоанна Грозного; святитель Филипп был до своего архиерейства настоятелем Соловецкого монастыря.)

В храме кроме монахов - толпа богомольцев: паломники со всех концов России. Начал я "слово" не без волнения: "Что влечет сюда этот простой, верующий народ? С котомками, иногда без копейки денег, пешком, в непогоду..." И вдруг бабий возглас (какая-то странница в черном платке впереди стояла):

- Не для вас - не для монахов! Мы к угодникам, к угодникам пришли!..

Подскочили к ней монахи. Московские купцы, наши спутники, под руки ее подхватили - и потащили к выходу. Я стою весь красный... Хотел блеснуть, сказать что-то назидательное - и вот... Потом смеялись.

После обедни настоятель пригласил к обеду, гостеприимно и обильно угощал, а по окончании трапезы предложил проехаться на весельном катере к островам.

Жара стояла парная, тяжелая. Я в белом подряснике и удивляюсь, почему лодочник тюленьи шубы в катер укладывает. Выехали на взморье - и потянуло таким холодом, что шубы пригодились. Мы прибыли на остров "Секирная гора"; на нем устроена "Голгофа" [21]. Назначение острова печальное: сюда ссылали предерзостных монахов на тяжелые послушания. Нам повстречался какой-то монах. Разговорились.

- Погибаю я тут, - жаловался он. - Я южанин, екатеринославец...

- Что же с вами?

Он нам поведал горькую свою долю.

Умирала купчиха и перед смертью просила: постриги меня... Он ее и постриг, без надлежащего разрешения церковной власти. Тем самым она лишилась всех имущественных прав. Купчиха неожиданно выздоровела, о содеянном пожалела - и стала обвинять монаха в насильном постриге, в подкупе родственниками. Кончилось запрещением служить и ссылкой на "Секирную гору".

Гуляя на острове по лесу, я впервые видел, как заря с зарею сходятся. Не успели найти сумерки - смотрю, опять восход солнца; ночи не было: чуть помрачнело - и снова день.

Необыкновенны здесь космические явления, необыкновенна и природа. Деревья, обращенные к северу, - голые без сучьев; а к югу - в зеленых ветвях.

Возвратившись в Соловецкий монастырь, мы его подробно осмотрели. Хозяйство было поставлено чудно, и размеры его грандиозны. Скотный двор, верфь, кожевенное дело, швальни, сапожная мастерская, пекарни... - целое государство, которое могло обходиться без посторонней поддержки; только своего хлеба нет. В низине - пчельник. Там тучи комаров; приходилось накрывать голову сеткой. Основатели обители преподобные Зосима и Савватий почитаются как покровители пчеловодства. Особенность Соловецкого монастыря - чайки. Монахи их не только не трогали, но охраняли, и развелось их на острове несметное количество. Не они - людей, а люди их боялись. При дороге яйца выводят, проходишь мимо - шипят. Единственные враги чаек - лисицы. Но монахи, оберегая своих любимых птиц, ставили для лисиц капканы.

Всем монастырским хозяйством распоряжался настоятель архимандрит Иоанникий - прекрасный администратор, внушительной внешности: большой, рыжий, сильный тверяк.

Мое внимание привлекли молодые люди в синих халатах, сновавшие по монастырю. Мне объяснили: "Это наши трудники". Оказывается, крестьянская молодежь с прибрежных местностей, по обету, 1-2 года перед женитьбой работает в святой обители бесплатно. Придет дикий, сиволапый, неуклюжий парень, - его определят либо в швальню, либо в кожевенную мастерскую, - смотришь, через полгода он стал отличным ремесленником или ловким работником. В Архангельской губернии считается за честь и благословение поработать святым Зосиме и Савватию Соловецким Чудотворцам. Культурное значение монастыря для северного края огромно. Соловецкая обитель - мужицкое царство. Интеллигенции почти нет, сплошь мужики.

На следующий год я поехал в Казань. Сел в Нижнем Новгороде на пароход и до самой Казани не мог налюбоваться красотой волжского раздолья. Сидишь на палубе, дышишь вольной грудью, и перед глазами развертываются панорамы одна другой краше. И нет им конца!

В Казани я прямо с пристани проехал в Академию, к ректору преосвященному Антонию (Храповицкому). Теперь он был епископом Чебоксарским, викарным Казанского архиепископа.

Было предпразднество Казанской Божией Матери, и преосвященный Антоний посоветовал мне съездить с визитом к Казанскому архиепископу Арсению.

Нас поехало двое: архимандрит Гавриил и я. Архиепископ жил на своей даче на озере, за городом. Застали мы его в белом подряснике, в гостиной. На нас он глядел, как на мышей, и говорил с высоты величия. Пробыли мы у него не больше пяти минут.

Про архиепископа Арсения рассказывали один эпизод, характерный для свойственного ему сознания своего величия. Будучи уже архиепископом, украшенный звездами и орденами, приехал он на родину, в Смоленск, и здесь встретился с матушкой кафедрального протоиерея, к которой в молодости безуспешно сватался.

- Ишь, глупая какая, - попенял он, - посмотри, какой я теперь молодец! Звезды... отличия...

- Если бы я за вас замуж вышла, - заметила матушка, -и звезд бы не было.

- А ты бы вовремя померла, - нашелся владыка Арсений.

Осмотреть Казань мне не удалось - надо было готовиться к богослужению в Казанском женском монастыре, том самом, где хранилась знаменитая икона Казанской Божией Матери (впоследствии украденная Чайкиным).

Служили всенощную под праздник. Была страшная жара. Архиепископ Арсений покрикивал на сослужащих. Среди нас был архимандрит Экзакустодиан (сокращенно его звали Кустей). Это был добродушный монах, любитель поугощать молодых монахов и среди них популярный. Архиепископ кричит: "Экзакустодиан! Читай шестопсалмие..." Старик хочет вздохнуть, посидеть, он изнемогает от жары, но делать нечего, и он идет на средину церкви - читает.

Литургию тоже служил владыка Арсений. Из Семиезерской Пустыни прибыла в собор чудотворная икона. К концу обедни из монастыря принесли икону Казанской Божией Матери, а "Семиезерскую" вынесли из собора. Тут обе иконы встретились.

- Две сестры повидаться пришли, - говорил архиепископ Арсений.

Народу собралось видимо-невидимо. Начался молебен. Нас, старших архимандритов, сослужащих архиерею, было двое: ректор Петербургской Духовной Академии архимандрит Сергий (Страгородский) [22] и я. После молебна архиепископ должен был поднять икону Казанской Божией Матери и благословить народ на четыре стороны. Тяжелую икону мы помогали поднимать. Справа архимандрит Сергий поддерживал ее левой рукой, а я слева - правой рукой.

- Что ты одной-то рукой? Одной рукой полдела делают... - сказал мне архиепископ Арсений.

Праздник Казанской Божией Матери самое яркое впечатление за все время моего пребывания в Казани. Ознакомиться с городскими достопримечательностями мне не удалось, не удалось и познакомиться с профессорами Казанской Духовной Академии.

Годы моей ректорской службы были связаны с разнообразной административной деятельностью. Я посвящал ей время и силы до полной самоотдачи. Заботы о семинарии, интересы церковной жизни Холмского края, церковного устроения его народа развивали во мне чувство пастырской любви, но ставили в жизненные условия, мало способствовавшие движению вперед на монашеском пути. И все же моя жизнь этого периода в какой-то мере с этим путем совпадала и его обетам не противоречила. Я отдавался делу безраздельно, себе не принадлежал. Личным интересам места не было. Сознание, что я лишь орудие церковных надобностей, убивало эгоизм и эгоцентризм, а некоторая доля самоотречения и самоотвержения давала пищу моим духовным запросам.

Очень помогало мне и общение с женскими монастырями, когда я стал "благочинным". Монастыри, как я уже сказал, были прекрасные, культурные; в них поддерживался высокий уровень духовной жизни; монахини с воодушевлением, ревностно служили Богу и народу. Такие игуменьи, как матушка Екатерина или мать Анна, м.Афанасия, Елена, Магдалина, были большие величины, души необыкновенной духовной одаренности, общение с ними могло оказать лишь благотворное влияние. Но и самые обязанности благочинного помогали мне. Я проникался интересами монашеской жизни. Настоятельницы ездили ко мне, я - к ним; мы совещались, обсуждали, решали вопросы монастырского устроения или управления, беседовали на духовные темы... Каждый новый постриг заставлял меня вновь передумать и перечувствовать идеал монашества. Приходилось не раз на протяжении нескольких месяцев беседовать с каждой приуготовляющейся к постригу сестрой, спрашивать ее, почему она хочет вступить на иноческий путь, знает ли его цель, имеет ли представление о его трудностях... Надо было выслушивать и ее вопросы, вникать в ее сомнения и недоумения - словом, стараться понять и почуять ее душу, как свою. Это оживляло во мне монашескую настроенность души. Каждый постриг был и мне напоминанием. Говоришь речь перед постригом и невольно спрашиваешь себя: "А сам-то ты таков ли, как ей говоришь?" Уча других, я тоже поучался. Я назидал и руководил монахинями, а они мне помогали своим духовным горением. Молодые постриженницы делались как бы моими духовными дочерьми. Между нами возникала переписка чисто аскетического содержания, завязывались отношения духовно-родственные. Некоторые из сестер делались настоятельницами и тоже под моим руководством устраивали или управляли монастырями. Во мне они находили единомышленника и идейного защитника культурно-просветительного направления их общественного труда. Некоторые епископы смотрели на наши холмские монастыри косо. "Школы, приюты, лечебницы... - при чем тут монашество?" - говорили они. А я стоял за них, потому что сущность монашества - самоотверженная любовь и служение Христу. Общественная деятельность холмских обителей была лишь особой формой проявления любви к Богу и ближнему в соответствии с духом времени и нуждами местного населения.

Общение с женскими монастырями поддерживало во мне необходимый уровень духовной жизни, отрезвляло, не позволяло расплываться в одной внешней административной деятельности. Летние мои поездки - посещение Соловков и других монастырей - тоже давали мне многое. Там я воспринимал монашеский идеал в конкретных образах, перед моими глазами проходили живые и яркие его типы.

Случалось мне время от времени выезжать и в мужской Яблочинский монастырь. Ничем замечательным он не отличался, кроме славного прошлого: он хранил нерушимую верность православию в течение пятисот лет, несмотря на все исторические бури и натиски католичества. При мне состав монахов был малокультурный. Один монах, например, никогда не мылся; одержимый страстью сребролюбия, он не расставался со своим сокровищем - зашитыми в тряпочку деньгами, которые он прятал на груди. Физическая его неопрятность давала себя чувствовать обонянию окружающих, и богомольцы избегали у него исповедоваться. Никакие уговоры братии на него не действовали, и настоятель велел его вымыть силой. Послушники схватили его и потащили в баню. Старик отбивался, кричал и плакал. Тем временем скребли, мыли и проветривали его келью. Там нашли кучу сгнивших селедочных головок, всевозможные отбросы, объедки и неописуемую грязь. Больше всего волновала старика судьба его сокровища. "Где мой кошелек?" - рыдал он в бане. Его успокаивали, говорили, что он цел, у настоятеля, что его отдадут... Вымытый и одетый в чистое белье, монах продолжал горько плакать. Деньги ему вернули и уговорили съездить с казначеем в Холм и сдать их в сберегательную кассу. Однако там его сбережений не приняли: от грязи и сырости в тряпочке завелась плесень, а бумажки издавали нестерпимое зловоние. Потом пришлось бумажки оттирать, отмывать и сушить на солнышке.

В Яблочинском монастыре я служил, мог пользоваться уединением, и тут тоже меня обвевал монашеский фимиам... Я гостил у настоятеля архимандрита Германа.

Такова была моя духовная жизнь периода ректорской службы. Должен сказать, что чувство любви к народу за эти годы у меня развилось, но духовной жизни мне приходилось уделять мало времени. Монашество требует либо уединения, либо корпорации. Ни того ни другого не было. Не было и столь необходимых для молодых монахов периодических съездов в каком-нибудь монастыре для говенья, для внутреннего самоуглубления и взаимного религиозно-просветительного общения. Митрополит Дионисий, глава Православной Церкви в Польше, в настоящее время [23] хочет реализовать эту мысль и сделать один из монастырей таким прибежищем для молодых образованных монахов, дабы они проводили там 1-3 года после пострига; впоследствии такой монастырь должен стать тем "Отчим домом", куда периодически могли бы приезжать монахи, чтобы набираться новых духовных сил для дальнейшего служения.

Благоприятные воздействия, о которых я сейчас рассказал, не дали совсем заглохнуть во мне монашеской прививке. Не могу тут не упомянуть и о добром влиянии духовника Холмской семинарии о.Илариона, который когда-то, в Туле, приуготовлял меня к постригу [24]. Он и теперь меня цукал, неодобрительно, хоть и снисходительно, качал головой, глядя на мои шелковые рясы, и зорко следил, чтобы у меня не засиживались монахини. Как-то раз приехала ко мне по делу мать Елена, настоятельница Красностокской обители. Большая ревнительница духовной жизни, она всегда мне задавала множество вопросов, требовавших обсуждения и решений: то ей хотелось, чтобы я написал новый устав для монастыря, то высказал свое суждение по поводу той или иной сестры и т.д. По духу она мне близка. В тот вечер беседа затянулась, и мать Елена засиделась. Смотрю, о.Иларион подозрительно поглядывает, сидит, ждет, не уходит. Лишь только настоятельница вышла, нравоучительно сказал мне:

- Хоть она и игуменья, а нечего ей так долго сидеть. Поговорила - и прощай...

О.Иларион умер в 1901 году. Я его в Холме и похоронил.

В нем была редкая монашеская красота - какая-то необычайная гармония во всем существе, которую его простота только оттеняла. Все, кто с ним общался, невольно эту красоту чувствовали; определить ее словами трудно; лишь сравнение с ароматом цветка может дать о ней хоть некоторое понятие... Люди к о.Илариону влеклись, его любили. Епископ Герман, присмотревшись к нему, полюбил его тоже.

В 1902 году преосвященный Герман занемог. У него появилась астма, боязнь пространства и другие нервные явления. Во время служб иподиаконы должны были его поддерживать. Болезнь развивалась, в ноябре 1902 году его уволили на покой и увезли лечиться в Петербург, где в больнице он и умер.

В Холме пошли толки: кто будет его преемником? Упоминали мое имя. Архиепископ Иероним энергично представил меня на эту должность, однако из Петербурга полтора месяца ответа не было. Наконец оттуда приехала мать Афанасия и привезла весть, что о моем назначении там говорят как о вопросе решенном. Действительно, через два дня пришла поздравительная телеграмма от Саблера, из которой я узнал, что меня назначили епископом Люблинским, викарием Холмско-Варшавской епархии. Это было 5 декабря 1902 года.

[14] Этот монастырь-колыбель Московской Духовной Академии, которая там существовала в виде Заиконоспасской греко-латинской Академии; впоследствии, как известно, ее перевели в Троице-Сергиевскую Лавру.

[15] Впоследствии Петербургский митрополит-мученик, расстрелянный больше- виками.

[16] В миру Константин Валединский; впоследствии митрополит Варшавский - глава Русской Православной Церкви в Польше.

[17] См. с. 12.

[18] См.с.48.

[19] Впоследствии заместитель Местоблюстителя Патриаршего Престола; 8 сентября 1943г. был избран Патриархом Московским и всея Руси; скончался 15 мая 1944г.

[20] Эти слова о матери Нине относятся к 1936г.

[21] Неточность: "Голгофа" находилась на о.Анзере. Секирная гора располагается на о.Большом Соловецком, в 10-12 км от монастыря. (Прим. ред.)

[22] См.с.103.

[23] Эти слова относятся к 1936г.

[24] См.с.59.

Путь моей жизни

Глава 9.Ректор семинарии

Глава 9.
Ректор семинарии