Вениамин (Федченков), митр. - Отец Исидор 

Вениамин (Федченков), митр.

Отец Исидор



СОЛЬ ЗЕМЛИ

Вот теперь и о нем расскажу. Удивительный был человек [1]. Даже не “человек”, а ангел на земле... Существо уже богоподобное. Воистину “из того мира”. Или, как Пресвятая Богородица говорила о преподобном Серафиме, “сей от рода нашего”, т. е. небесного...

Об о. Исидоре, сразу после смерти его в 1908 году, было написано одним из почитателей его, известным автором книги “Столп и утверждение истины”, священником Павлом Флоренским, житие его, под оригинальным и содержательным заглавием: “Соль земли, или Житие гефсиманского старца о. Исидора” [2]. А напечатано оно было другим его почитателем, епископом Евдокимом, бывшим тогда ректором Московской Академии, впоследствии обновленцем, в его журнале “Христианин” [3]...

В том-то и величие истинных Божиих святых, что они, по богоподобию своей любящей души, не различают уже (хотя, вероятно, и знают) ни добрых, ни злых: а всех нас приемлют. Как солнышко сияет на праведных и грешников и как Бог дождит на “благия и злыя” (Мф. 5,45), так и эти христоподобные люди, или земные ангелы, ласкою своею готовы согреть любую душу. И даже грешных-то нас им особенно жалко. Недаром и Господь Иуду почтил особенным доверием, поручив именно ему распоряжение денежным ящиком... То и дивно во святых: это особенно и влечет к ним грешный мир.

Впервые я познакомился с ним еще студентом академии. Хотя о. Никита [4] и благословил меня на иночество и предсказал мне, что я буду удостоен даже епископства, но не знаю уже, как и почему, только у меня опять возник вопрос о монашестве. Вероятно, нужно было мне самому перестрадать и выносить решение, чтобы оно было прочнее. И в таком искании и колебании прошло года три-четыре. По совету своего духовного отца я и направился к отцу Исидору, которого тот знал лично.

Батюшка жил в Гефсиманском скиту [5], вблизи Сергиева Посада [6], рядом с Черниговскою пустынью, где раньше подвизался известный старец Варнава [7]...

В “Гефсимании”, как обычно называли этот скит, жизнь была довольно строгая, установленная еще приснопамятным угодником Божиим митрополитом Филаретом Московским. Женщинам туда входа не было, за исключением лишь праздника Погребения Божией Матери, 17 августа [8].

Здесь-то, в малюсеньком домике, избушке, и жил одиноко о. Исидор.

Когда я прибыл к нему, ему было, вероятно, около 80 лет. В скуфеечке, с довольно длинной седой бородой и с необыкновенно ласковым лицом, не только улыбающимися, а прямо смеющимися глазами, - вот его лик... Таким смеющимся он всегда выходил и на фотографиях.

Кто заинтересуется жизнью этого - несомненно, святого - человека, тот пусть найдет житие его “Соль земли”. Там много рассказано о нем... Я же запишу, чего там еще нет.

Когда я пришел к нему и получил благословение, он принял меня, по обыкновению своему, ласково, тепло и с радостною улыбкою. Страха у меня уже никакого не было, - как тогда, на Валааме. А если бы и был, то от одного ласкового луча улыбки батюшки он сразу растаял бы, как снег, случайно выпавший весной.

Направляясь же к о. Исидору, я все “обдумал”, решил рассказать ему “всю свою жизнь”, “открыть всю душу”, как на исповеди; и тогда уж спросить его решения: идти ли мне в монахи? Одним словам, - как больные рассказывают врачу все подробно.

Но только что хотел было я начать свою “биографию” - а уже о цели-то своей я сказал ему, - как он прервал меня:

- Подожди, подожди! Сейчас не ходи. А придет время, тебя все равно не удержишь.

Вопрос сразу был кончен. И без биографии. Им, святым, довольно посмотреть, и они уже видят все. А Бог открывает им и будущее наше.

Я остановился: рассказывать более нечего было. Монахом придется быть... Осталось лишь невыясненным: когда? И спрашивать опять нечего: сказано, “придет время”. Нужно ждать.

А отец Исидор тем временем начал ставить маленький самоварчик - чашек на 5-6. Скоро он уже зашумел. А батюшка беспрерывно что-нибудь говорил или пел старческим, дрожащим тенором. Рассказывал мне, какое у нас замечательное, у православных, богослужение: такого в мире нет! Вспомнил при этом, вспомнил при этом как он послал по почте Германскому Императору Вильгельму наш православный Ирмологий [9]. Кажется, после ему за это был выговор от обер-прокурора Синода... Потом принимался петь из Ирмология:

- Христос - моя Сила, Бог и Господь (4 ирмос 6 гласа).

Я после, долго после, стал понимать, что не случайно пел тогда святой старец: он провидел и душу, и жизнь мою и знал, что мне единая надежда - Христос Господь и Бог мой...

...Самоварчик уже вскипел. Явились на столе и чашки. Батюшка полез в маленький сундучок, какие бывают у новобранцев-солдат, и вынул оттуда мне “гостинцев”: небольшой апельсин, уже довольно ссохшийся. Разрезал его, а там совсем уж мало было. Подал его мне. Потом вынул стаканчик с чем-то красным:

- А это нам варенье с тобою. Маловато его здесь...

А там было всего лишь на палец от дна.

- Ну, ничего, - весело шутил он, - мы добавим!

И тут же взял графин с красным квасом, дополнил стакан с клюквенным вареньем доверху и поставил на стол, все с приговорками:

- Вот нам и варенье.

Так мы и пили чай с квасом...

И опять запоет что-либо божественное. А “Христос - моя Сила” - несколько раз принимался петь, видимо, желая обратить мое внимание именно на веру в Господа, на Его силу - в моих немощах.

Теперь-то я уже понимаю, что и сухой апельсин, и варенье с квасом, и это песнопение - находятся в самой тесной связи с моей жизнью... Тогда же я не догадался искать смысла в его символических действиях. Очевидно, чего не хотел, по любви своей, сказать мне прямо, то он открывал в символах. Так и преподобный Серафим делал. Так поступал и батюшка Оптинский, о. Нектарий.

Выпили мы чаю. Он рассказал, что у него есть ручная лягушечка и мышки, которые вылазят из своих норок в полу; а он их кормит с рук...

А потом обратился ко мне с просьбой-желанием:

- Хотелось бы мне побыть у преподобного Серафима [10].

- Да в чем же дело?

- Денег нет.

А я вот летом получу деньги за напечатанную статью - и свожу вас. Хотите, батюшка?

- Хорошо, хорошо! Вот хорошо.

Так мы и условились: как получу деньги, то напишу ему и приеду за ним.

С тем и уехал я домой на каникулы. Летом получил деньги и сразу написал о. Исидору, предвкушая радость путешествия с ним, да еще к такому великому угоднику: со святым - к святому. Но в ответ неожиданно получил странное чужое письмо, подписанное каким-то Л-м, просившим у него помощи и жаловавшимся отчаянно на свою злосчастную судьбу. На мой же вопрос - о времени монашества - вверху письма старческим дрожащим почерком, но очень красивым, почти каллиграфическим, была приписана им лишь одна строчка: “Заповедь Господня светла, просвещающая очи”, - слова из псалма царя Давида (Пс. 18,9).

Прочитал я их и письмо просмотрело. И ничего не понял...

вероятно, - думалось мне, - у батюшки не хватило денег и на чистую бумагу, чтобы написать письмо, и он сделал надпись на чужом письме. Но почему же не ответил даже о поездке к преподобному Серафиму?.. Странно...

Доживши каникулы, я отправился в Академию и на пути решил снова заехать к о. Исидору: поедет ли он к преподобному Серафиму в Саров? При встрече я об этом сразу и спросил:

- А ты мое письмо-то получил?

- Получил, да вы там ничего почти и не написали. Я не понял.

- Как же? Ведь этому человеку, от которого письмо я тебе послал, и нужно помочь. Преподобный-то Серафим не обидится на меня, а деньги, что для меня приготовил, ты на него и израсходуй.

- А где же он?

- Да в Курске живет: в письме-то и адрес его написан.

- В Курске? - спрашиваю. - Значит, туда ехать нужно?

- Вот и съезди туда, разыщи его, да помоги устроиться ему. Он несчастный, безрукий. А письма-то пишет левою рукою.

Тогда я понял, почему подчерк письма большой и прямой, неуверенный...

- Ему руку-то на заводе оторвало.

Я получил благословение и немедленно отправился в Курск, где родился преподобный Серафим. Долго подробно рассказывать. Где-то на краю Курска, в Ямской слободе, у нищей женщины, у которой кроме пустой хатки и полуслепого котенка ничего не было, и нашел себе приют несчастный И. Ф. У нищей была внучка, шестилетняя Варечка...

Бедные, бедные! Как они жили! Можно было судить уже и по котенку: все ребра у него были наперечет... Но какие обе кроткие... Святая нищета. И не роптали. Так и котенок: смотрит вам в глаза и лишь изредка жалобно замяукает, когда вы едите: “И мне дайте”. А посмотришь на него, он стыдливо сомкнет глазки свои, - точно и не просил, и опять молчит кротко. А человек есть себе в полное удовольствие. Вот и в миру такая же разница бывает.

А избушка-то низенькая и сырая: до потолка головою достанешь.

И у такой-то нищей нашел себе пристанище другой бездомный, безрукий, бессчастный...

У богатых ему не нашлось ни места, ни хлеба. Недаром и нам Господь наказал: не видели мы скорбей, а теперь и самим пришлось смотреть из чужих рук...

Познакомились... Потом пошли собирать помощь по богачам: задумали с ним “лавочку” открывать. Мало набрали... За жуликов, должно быть, нас больше принимали. Ничего не вышло.

- Поедемте к о. Исидору, посоветуемся.

И опять - в Гефсиманию. А характер-то у безрукого - отчаянный. И у меня смирения нет... Сколько раз мы с ним ссорились в пути.

Наконец доехали. Было уже начало октября. И в Москве снег выпал. Холод стоял. Идем мы к келии о. Исидора. Я вошел первый, скинув галоши. А И.Ф. еще в сенях обивал свои сапоги от снега.

- Батюшка! - воспользовался я, пока был один с ним. - Какой он трудный, И.Ф.!

- Трудный? - спокойно переспрашивает меня о. Исидор. - А ты думаешь, добро-то делать легко? Всякое доброе дело трудно.

В это время вошел и И.Ф. Мы только что пред входом раздраженно о чем-то говорили с ним. Но как только он увидел о. Исидора, с ним произошло какое-то чудесное превращение: он улыбался радостно, сделался милым и с любовью подошел к батюшке - так и он называл его. О. Исидор ласково благословил его.

- Садись, брат Иван, садись, - спокойно и любезно указал ему на стул.

И. Ф. сел, все молча улыбаясь.

- Ах, брат Иван, брат Иван! - грустно, но сострадающе-ласково сказал батюшка. - Как тебя Бог смирил, а ты все не смиряешься.

...Здесь можно сказать, хотя бы кратко, о несчастии Ивана Федоровича. Сначала он был машинистом на Московской-Курской железной дороге. Но, по-видимому, благодаря крайне неуживчивому характеру своему, и там не ужился. После поступил на завод к какому-то еврею в Киеве. Тот предложил начать работу на второй день Пасхи. И.Ф. согласился, хотя другие не желали. Во время работы он увидел, что приводной ремень может соскочить с малого колеса. Желая поправить его на ходу, он неосторожно приблизился и был втянут машиною. Ему оторвало правую руку совсем, порезало спину; а на левой руке остались лишь большой палец да половина указательного. Едва не скончался... Суд суд определил ему или пожизненную пенсию от хозяина или единовременное удовлетворение. Он, конечно, согласился на второе... Но скоро все прожил. И остался без денег, и без рук. Во всем прочем он был человек очень здоровый, высокий и красивый. И лишь ранняя лысина - ему тогда было около 30 лет - еще более открывала большой лоб его.

По разным местам долго скитался он калекою, и уж не знаю как, но попал он в Гефсиманский скит к о. Исидору. А батюшка особенно привечал людей несчастных, выброшенных из колеи жизни, как говориться “потерянных”: какой-то бывший московский адвокат, исключенный не за хорошие дела своею корпорацией, хотел покончить с собою, но был пригрет батюшкой и спасался им; всякие бедные, нищие из Сергиева Посада встречали в нем покровителя. Нередко он в неурочное по-монастырски время ходил к ним, чтобы утешить, как-нибудь помочь; ему за то делались выговоры от игумена; но он продолжал делать свое дело милосердия. Зимою из рук кормил мерзнущих воробьев.

Вот к нему-то, как к солнцу теплому, и привел Бог несчастного калеку. И с той поры И. Ф. так привязался к батюшке, что, собственно, им, можно сказать, и жил.

- Я - всем лишний, - говорил он мне много после, - только один батюшка Исидор любил меня...

И это, по-видимому, была правда: любить его при несмиренном характере было трудно, а у нас тоже терпения не хватает, ибо любви нет. А о. Исидор был - сама любовь, потому-то грелся около него несчастный. Потому и всякие слова его принимались И. Ф. совершенно легко. “Как тебя Бог смирил”, - скажи это я, была бы буря злобы, упреков. Но когда эти слова сказаны были от любящего сердца о. Исидора, то И. Ф. ни слова не промолвил, только наклонил покорно голову и, улыбаясь, молчал.

Я удивился: как же он только минуту назад без удержу ссорился со мною, а сейчас с улыбкой молчит?

Какое-то укрощение зверей! - подумал я. Преподобный Серафим кормил медведя, а не знаю: легче ли бывает утихомирить иного человека?

И батюшка ласково подошел к нему и тихонько стал гладить его по лысой голове. Тот наклонился еще ниже и сделался совсем кроткою овечкою. А хорошо бы, если он еще и поплакал: еще легче ему было бы, и еще более он смирился. А благодать Божия еще более согрела бы и укрепила его, бедного. Но и виденного мною было достаточно, чтобы удивляться великой силе любви о. Исидора.

Потом мы говорили о том, что же делать нам с И. Ф. Батюшка “особенного” ничего не сказал, дал лишь нам заповедь:

- Как-нибудь уж старайтесь, хлопочите: Бог поможет вам обоим во спасение.

Это и было “особенное”: ему нужно было, чтобы у несчастного калеки был хоть какой-нибудь попечитель - тем более что скоро батюшке предстояло уже и умирать, и тогда И. Ф. остался бы опять одиноким. А для меня нужно было упражнение в заповеди Божией о любви к ближним. Апостол Павел говорит, что “весь закон в одном слове заключается: люби ближнего твоего, как самого себя” (Гал. 5,14).

И тогда я понял, что означала коротенькая надпись, сделанная тонким и прекрасным подчерком о. Исидора на письме И. Ф., посланном мне летом: “Заповедь Господня светла, просвещающая очи” (Пс. 18).

Так мало-помалу раскрывался ответ о. Исидора о моем монашестве: я думал преимущественно о форме, а он - о духе; я полагал, что вот примешь постриг, наденешь иноческие одеяния - и будто главное уже сделано. А батюшка обращал мою душу к мысли об исполнении заповедей Божиих, о следовании закону Господню. А этот закон у царя Давида в указанном псалме сравнивается с светом солнышка, озаряющего всю вселенную (Пс. 18,2-7). И как оно затем “укрепляет душу,.. умудряет простых,.. веселит сердце,.. просвещает очи” на все, “пребывает вовек” (ст. 8-10).

Вот почему заповеди, а не монашество “вожделеннее золота... слаще меда” (ст. 11). “И раб Твой, - говорит Господу царь Давид, - охраняется ими”, а не одеждами черными; и “в соблюдении их великая награда!” (ст. 12).

Вот куда повертывал мои мысли батюшка, опытно исполнявший заповеди Божии... А мы, молодые студенты, увлекались другим; не скажу - карьерой, нет, но - мечтаниями о горячей любви к Богу, о подвигах святости, о высокой молитве...

А до этого-то нужно был еще долго исполнять заповеди Божии. И только исполняя их, на деле научишься всему; и, в частности, прежде чем возноситься в заоблачные сферы созерцания, молитвы, святости, человек пробующий исполнять заповеди Божии, увидит сначала САМОГО СЕБЯ, свои немощи, свое несовершенство, грехи свои, развращенность воли своей, до самых тайников души. Вот что значит: заповедь Господня “просвещает очи”...

И об этом, и в том же псалме говорит по своему опыту Псалмопевец, хранивший Закон: “Кто усмотрит погрешности свои? От тайных моих очисти мя. И от задуманного (зла) удержи раба Твоего, чтобы оно не возобладало мною. Тогда я буду непорочен и чист от великого развращения” (ст. 13-14).

И только пройдя этот путь борьбы, открывающийся лишь через исполнение заповедей, человек достигнет и высшего - молитв и богоугодного созерцания; и войдет в общение с Господом, познав предварительно и свою беспомощность с одной стороны, а вместе с этим и через это - и твердость упования только на Господа Избавителя, Спасителя. Так и поет Царь-праведник:

“Да будут слова уст моих и помышление сердца моего благоугодны пред Тобою, Господи, Твердыня моя и Избавитель мой!” (ст. 15).

И теперь, потребовав - не в мечтании о святости, а в действительном опыте - осуществления самых начальных букв алфавита добра, то есть в исполнении заповедей Божиих на И. Ф., я увидел себя: кто же я таков?!

- Какой он трудный! - вырвалось у меня признание...

Но не один он был трудный, а я прежде всех был трудный для добра. А мечтал о монашеской святости. О! Далеко еще до цели. Да я тогда и не понял еще себя: я все винил другого, а не себя. И только чем дальше, тем больше раскрывалось “великое развращение” души моей, как поет Царь. Не говорю уже о “тайнах моих”. И постепенно приходил я к опытному выводу: Один Господь - “Твердыня моя и Избавитель мой”. Не так я думал о себе раньше. И еще более стал мне понятным ирмос 6 гласа, который не раз напевал мне о. Исидор старческим голосом:

- Христос - моя Си-и-ла, Бог и Госпо-одь!

И теперь мне предстояло упражняться в “Законе” через И. Ф.

“Как-нибудь уже старайтесь, хлопочите... во спасение обоих...”

И еще 11 лет пришлось мне “стараться”. Много всякого было... Но не об нас, немощных, речь. Потому ворочусь к дивному старцу Божию...

Должно быть, я после этой встречи его не видел уже. Так он и запечатлелся в моем сознании - смеющимся, ласковым. Он уже был “из того мира”. Он был - христолюбивый сын Любви. Воистину - соль земли.

...Вероятно, года через два-три мне удалось опять попасть в Гефсиманию. И там я узнал несколько подробностей о смерти батюшки.

Об этом - особо.

 

СМЕРТЬ ПРАВЕДНИКА

Один из близких учеников и почитателей батюшки о. Исидора, молодой послушник, исполнявший у него иногда обязанности келейника, вот что рассказывал мне:

“Перед смертью батюшка позвал нас, близких, к себе, простился со всеми нами, дал нам наставления, а потом и говорит:

- Ну, теперь уходите: я буду умирать. А святые не любили, чтобы кто-нибудь наблюдал таинство смерти.

Так и сказал: “святые”.

“Батюшка был сам святой”, - не сомневаясь, тихо и уверенно сказал послушник. “Мы ушли. Через час постучались: ответа нет. Мы вошли. Он уже скончался, сложив на груди руки. Лик его был мирный”.

Похоронили его на общем кладбище и на крест сделали простую надпись о рождении и кончине батюшки (+ 4 февраля 1908 г.).

“Святые не любили”... Как он сравнивал себя с ними? Очевидно, имел на это право. И преподобный Серафим говорил Елене Васильевне Мантуровой, когда она испугалась предложения батюшки умереть ей вместо брата, Михаила Васильевича:

- Нам ли с тобою бояться смерти, радость моя? Мы будем с тобою во Царствии Пресвятой Троицы!

Да, святые уже достигли бесстрашия любви, как сказал Апостол Любви Иоанн:

“Любовь до того совершенства достигает в нас, что мы имеем дерзновение в день суда, потому что поступаем в мире сем, как Он. В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершен в любви.” (1 Ин. 4, 17-18).

Значит, и преподобный Серафим, и батюшка о. Исидор достигли высоты любви. И как просто говорил мне о. Исидор о прославленном уже тогда Саровском праведнике:

- Преподобный Серафим-то не обидится на меня.

Так мы говорим лишь про подобных или равных себе.

Замечательно и другое обстоятельство в кончине батюшки. Он скончался 4 февраля. А в этот день творится память его ангела, преподобного Исидора Пелусиота... Значит, его святой одноименник и покровитель в иночестве призвал к себе, в горния селения, батюшку в день своей небесной славы.

И подобные совпадения смерти совершенно не случайны.

Жития святых отмечают их довольно часто [11].

“Праведники и по смерти живут”, - говорит Слово Божие. Мне неизвестны чудеса блаженного батюшки, но сила одного имени его - велика и по смерти. И все с тем же И. Ф.

лет восемь спустя мне снова пришлось устраивать его на новое место. На этот раз - в том же городе Т., где и я служил тогда. Мы здесь встречались часто, не менее раза в неделю. И странно: редко было, чтобы мы не спорили и не раздражались.

- Да, я - всем лишний. Надоел всем. Жить не стоит. Брошусь в воду или под поезд. И вы не любите меня. Келейника своего П. любите больше, чем меня.

- Послушайте, И. Ф.! Ну что же я поделаю, если я такой дурной?!

- Да-а! Должны любить. Сами ученые, знаете.

- Но по крайней мере, хоть не говорили бы о нелюбви моей: еще труднее от этого любить вас.

- Да, а вот батюшка отец Исидор любил.

- Да ведь батюшка-то был ангел, а я - человек; он - небо, а я - земля. Куда же мне с ним равняться?

- Нет, раз он связал нас, значит, вы должны любить. А вот вы не любите: лучше мне уйти от вас.

- Ну, вот и уходите: на что я дался вам? Раз я - такой дурной, и в самом деле я плохой - так и ищите себе лучших.

- Да! Батюшка мне велел не уходить от вас до самой смерти.

- Ну, в таком случае уж терпите меня, а не ухудшайте дела постоянными упреками в нелюбви моей.

- Да, я знаю, что только один батюшка Исидор любил меня, - говорил уже тише И. Ф. - Если бы не он, мне бы и жить нечем было. Он только и держит меня на жилочке. А то бы покончил с собой.

Потом мы или мирились или прощались в раздражении. А через неделю повторялось что-либо подобное - о любви батюшки и о моей худости.

Так было до 1917 года... Приблизилась революция. Мне предстояло переселение на юг и дальше. Приходилось расставаться с И. Ф. на годы, а может быть, и до смерти? Кто знает... И угодник Божий позаботился о калеке: передал его в иные руки.

Однажды И. Ф. в очередное воскресенье пришел ко мне в приподнятом настроении.

- О. В.! - называет он меня. - Давно я собираюсь сказать вам... Я хочу жениться.

- Жениться? - удивленно спрашиваю я. - Да кто же за вас пойдет при вашем характере?

- Нашлась такая.

- Кто же - такое чудо?

- Работница с Морозовской мануфактуры.

- А она хорошо знает вас?

- Да, знает.

- Удивляюсь... Ну, попросите ее прийти ко мне, хоть подивиться.

А в то время мною были заведены акафисты с общенародным пением и проповедями. Ходили почти одни рабочие, работницы - вообще простые люди. Среди них была и невеста. Но я ее, как и других, лично не знал.

Приходит она... Девушка лет 30-35. Лицо самое обычное.

Но сразу видно, что - совсем тихая.

- Как вас зовут? - спрашиваю.

- Зовите меня Катя.

- Вы решаетесь выходить замуж за И. Ф.? А знаете вы его? Ведь у него характер очень трудный.

- Знаю.

- Как же вы решаетесь?

- Да уж очень жалко мне его. Ведь он всему свету - лишний.

- Но выдержите ли вы?

- Бог поможет.

- Ну, тогда Бог вас благословит!

“Такая тихая выдержит”, думал я, глядя на эту добровольную мученицу.

Скоро они повенчались... Я был у них на обеде.

Наедине спрашиваю ее, как живут?

- Да что же? Разбушуется он, а я молчу. Он и стихнет.

Потом настала революция. Я переведен был в другой город [12]. Катя была оставлена о. Исидором вместо меня...

И несравнимо много лучше: она-то сумеет исполнять заповедь Божию о любви [13]...

Иной раз вспомнишь о Кате, и придет на память рассказ Чехова “Кухарка” (или вроде этого).

Одного пропойцу-попрошайку “действительный статский советник” отправил на свою квартиру дрова колоть. Тому это не понравилось... А кухарка, придя в сарай, говорит: “У-у, несчастный!” Заплакала, глядя на него, да дрова при нем все и переколола; а деньги от барина ему отдала. Так раз, другой, третий. Перестал ходить “бывший студент”, он же и “статистик”... Спустя года два он и барин встречаются у кассы Большого театра. Вспомнили один другого. Попрошайка прилично одет. “Получили место?” - “Да, получил”.

- Вот видите, что значит трудиться? Это я вас спас.

- Нет, ваше превосходительство: не вы, а кухарка ваша.

И он рассказал ему историю спасения - стыдно стало!


[1] Иеромонах отец Исидор (в миру Иоанн Козин, или Грузинский, как он сам себя называл), согласно сведениям, представленным о. Павлом Флоренским в его книге родился предположительно в 1814 году в селе Лыскове Макарьевского уезда Нижегородской губернии. После поразившего его необыкновенного случая (на его глазах в храм ударила молния, прошла вдоль иконостаса и разорвалась с грохотом; иконостас почернел, но никто из бывших в церкви не пострадал) укрепился в желании оставить мир. Юношей поступил в Гефсиманский скит Троице-Сергиевой Лавры. Некоторое время был келейником у своего земляка архимандрита Антония (Медведева). В 1860 году пострижен в мантию. После создания пустыни Параклит о. Исидор перешел на жительство в это уединенное место. В 1863 году рукоположен во иеродиакона, в 1865-м - во иеромонаха. Отец Исидор из смирения схимы не принимал. Прожил год на Афоне. Там он принял участие в воздвижении Креста Господня на самой высокой точке Св. Горы. Вернувшись на родину, вновь поселился в Параклите, где претерпел немало скорбей и гонений. Переселился в Гефсиманский скит, где прожил до самой кончины. Почил о Господе 3 февраля 1908 года, в канун дня своего ангела.

[2] Соль земли, то есть Сказание о жизни Старца Гефсиманского скита иеромонаха Аввы Исидора, собранное и по порядку изложенное недостойным сыном его духовным Павлом Флоренским//Оттиск из №№ 10,11,12 журнала “Христианин” за 1908 год и №№ 1 и 5 за 1909 год.

[3] Епископ (впоследствии обновленческий митрополит) Евдоким (в миру Василий Мещерский) родился 1 апреля 1869 года в семье псаломщика Владимирской епархии. В 1894 году окончил (со степенью кандидата богословия) Московскую Духовную академию и был пострижен в монашество архимандритом Антонием (Храповицким). В том же году рукоположен во иеромонаха. Назначен преподавателем в Нижегородскую духовную семинарию. С 1896 по 1898 год был инспектором в той же семинарии. С 1898 - инспектор, а с 1903 - ректор Московской Духовной академии. 4 января 1904 года хиротонисан во епископа Волоколамского, викария Московской епархии. С 1907 года издавал журнал “Христианин”. С 1909 по 1914 год - епископ Каширский, викарий Тульской епархии. В 1914 году возведен в сан архиепископа и назначен на кафедру Алеутскую и Северо-Американскую. Участник Поместного Собора 1917-1918 гг. С 1919 года - архиепископ Нижегородский. После ареста патриарха Тихона признал Высшее Церковное управление (ВЦУ) единственной канонически законной властью. В дальнейшем пребывал в обновленческом расколе. С ноября 1922 года - митрополит Одесский. Сменил митрополита Антонина (Грановского) на посту председателя Высшего Церковного Совета. Участник 2-го Всероссийского Поместного Собора (обновленческого), проходившего в Москве в мае 1923 года. С августа 1923 года - председатель Священного Синода. С сентября 1924 года - на покое. Проживал в Гаграх. С 1929-го постоянный член Президиума Священного Синода. Скончался в 1936 году вне общения с Православной Церковью. Оставил богатое литературное наследие.

[4] О нем смотрите: Жизнеописание валаамского подвижника схимонаха о. Никиты. СПб., 1911; Янсон М. Валаамские старцы. Издание Спасо-Преображенского Валаамского монастыря. М. 1994. Митрополит Вениамин Федченков. Божьи люди. М. Издательство “Отчий Дом” 1997.

[5] Гефсиманский скит при Троице-Сергиевой Лавре основан в 1844 году архимандритом Антонием (Медведевым, + 1877) с благословения и при деятельном участии св. Филарета, митрополита Московского (+ 1867). В новооснованной обители был принят устав Саровской пустыни. В 1847 году при Гефсиманском ските поселился знаменитый юродивый Филипп Андреевич Хорев (в монашестве - Филарет, в схиме - Филипп), положивший начало пещерному отделению скита. Там было установлено пение псалмов по уставу св. Пахомия Великого. Пещерное отделение (или Черниговский скит) жило по особому уставу и имело своего благочинного при общем с Гефсиманском скитом настоятеле. 1 сентября 1869 года в пещерной церкви св. Архангела Михаила прославилась чудом исцеления тяжко болящей женщины икона Божией Матери, пожертвованная А. Г. Филипповой. Этот чудотворный образ Царицы Небесной получил наименование Черниговско-Гефсиманского. Пещерное отделение скита стало центром московского старчества. В Гефсимании подвизались схимонахи Харитон и Матфей (+ 1852), игумен Иларий (в схиме Илия, + 1863), иеромонах Тихон(+ 1873), иеросхимонах Александр (+1878), иеромонах Варнава (+1906), иеромонах Исидор (+1908), схиигумен Герман (+ 1923) и другие подвижники. После закрытия Лавры (1919) часть братии ее перешла на жительство в Черниговский скит, который, в свою очередь, закрыли в 1921 году. В следующем году закрыли и Черниговский собор, действовавший некоторое время как приходской храм. В 1924 году Гефсиманский скит получил статус сельскохозяйственной артели и прекратил свое существование лишь с окончанием нэпа. В 1928 году была закрыта последняя скитская церковь. Последний скитоначальник игумен Израиль скончался в ссылке в начале 50-х годов. В 50-е годы на территории Гефсиманского скита разместили воинскую часть, а в Черниговском в годы советской власти последовательно размещались: тюрьма, интернат для слепых, интернат для инвалидов Отечественной войны, а затем и ПТУ для инвалидов. Иноческая жизнь в скиту возобновилась с 1990 года. Строения Гефсиманского скита почти не сохранились. На территории Чернигофского скита восстановлены места погребения философов К. Н. Леонтьева (в монашестве Климент, + 1891) и В. В. Розанова (+ 1919).

[6] На полпути от Троицкой Лавры до Вифании.

[7] Иеромонах Варнава (в миру Василий Ильич Меркулов) родился 24 января 1831 года в селе Прудищи Тульской губернии в селе крепостного. Детство и юность будущий подвижник провел в подмосковном селе Фоминское (ныне город Нарофоминск), куда родители его переселились по воле своего помещика. Василий часто посещал Троице-Одигитриеву Засимову пустынь и назидался наставлениями отшельника Геронтия, жившего в уединении близ обители. В возрасте 20 лет Василий Меркулов поступил в Троице-Сергиеву Лавру. За ним последовал и его наставник, принявший в обители преподобного Сергия схиму с именем Григория. Через месяц после прихода в Лавру Василий получил благословение перейти на жительство в Гефсиманский скит. Там он поступил в послушание к монаху Даниилу, будущему строителю (настоятелю) Гефсиманского скита. Через 8 лет (в 1859 году) рясофорный монах Василий переведен в Пещерное отделение. 2 января 1862 года скончался наставник Василия схимонах Григорий. Незадолго до кончины он открыл своему ученику волю Божию: принять подвиг старчества и послужить страждущим. Подвижник предсказал также, что со временем ученик его сделается основателем женского монастыря. На старчество благословил Василия и о. Даниил. 27 ноября 1867 года о. Василий был пострижен в мантию с именем Варнава (в честь апостола от семидесяти св. Варнавы) и принял на себя подвиг старчества, сделавшись в самом скором времени известнейшим на всю Россию духовником. 29 августа 1871 года о. Варнава был рукоположен во иеродиакона, а 20 января 1872 года - во иеромонаха. 20 января 1873 года с благословения наместника Троице-Сергиевой Лавры архимандрита Антония (Медведева) иеромонах Варнава был назначен народным духовником, а вскоре - и братским духовником Пещерного отделения Гефсиманского скита. С 1880 года он - духовник скитских старцев. Скончался о. Варнава 17 февраля 1906 года, в пятницу первой седмицы Великого поста. Похоронен на одном из кладбищ г. Сергиева Посада. Причислен к лику местночтимых святых Московской епархии.

[8] Праздник этот именовался в скиту Воскресением и Вознесением Божией Матери и совершался по особому чину.

[9] Специальный сборник ирмосов на 8 гласов с приложением других песнопений, употребляемых певцами на вечерне, утрене и литургиях.

[10] Тогда уже он был прославлен.

[11] Например, хотя бы в январе: 17-е - несколько Антониев. 19-е - несколько Макариев, 28-е - Ефремы. 30 августа - Александры и т. д. Иногда они соединяются по именам, но несомненны факты, когда они и умирали в один и тот же день.

[12] Осенью 1917 года постановлением преподавательской корпорации архимандрит Вениамин (Федченков) был избран ректором Таврической духовной семинарии и с согласия правящего архиерея архиепископа Таврического Димитрия (Абашидзе) занял этот пост. Ранее он уже ректорствовал в Таврической Семинарии в 1912-1913 годах - После получения согласия владыки Димитрия о. Вениамин оставил Тверь и перебрался в Таврическую епархию.

[13] Начало истории “безрукого” Ивана Федоровича описывается в книге о. П. Флоренского о старце Исидоре. 



Поддержите нас!  

Рейтинг@Mail.ru


На правах рекламы: